Дочь Твена Сюзи

Одним из источников для характеристики жизни Твена в гартфордский период может служить его биография, задуманная его старшей дочерью Сюзи в тринадцатилетнем возрасте. Источник этот несколько необычен, однако же в моральном отношении весьма надежен, - в правдивости маленького летописца не приходится сомневаться. В наивных, по-детски непосредственных, но весьма содержательных заметках обожающей своего отца маленькой Сюзи можно разглядеть не только противоречия "счастливой" жизни Твена в эти годы, но и зачатки его будущей трагедии.

Биография Сюзи начинается в мажорных тонах: "Мы очень счастливая семья. Мы - это папа, мама, Джин, Клара и я. Писать я буду про папу, и мне не надо долго придумывать, что про него сказать, потому что он очень интересный человек. Папину внешность описывали не раз, но всегда очень неправильно. У него очень красивые вьющиеся седые волосы, не слишком густые, не слишком длинные, как раз как надо, римский нос, который очень идет ему, добрые синие глаза и небольшие усы. Форма головы и профиль у него чудесные, прекрасная фигура, короче говоря, он удивительный красавец. Все черты его совершенны, разве только зубы не очень хороши... Он очень добрый человек и очень смешной. Характер у него вспыльчивый, но в нашей семье все вспыльчивые..."

Дальше мы встречаемся с рядом замечаний, которые показывают, что от Сюзи не ускользают те черты Твена, которые делали его чужаком в буржуазном семействе Ленгдонов и в их окружении. Сюзи "нащупывает" разногласия в семье, хотя взрослые и сам Твен стараются не давать пытливому биографу материала для слишком серьезных размышлений на эти щекотливые темы.

"Папа употребляет очень крепкие выражения, но, наверное, не такие крепкие, как когда он только что женился на маме", - размышляет Сюзи. "Он совсем не любит ходить в церковь..." - записывает она. Дальше идет подсказанное Твеном "объяснение": "Я никак не могла понять почему, а теперь поняла, когда он сказал, что терпеть не может никого слушать, кроме себя, а самого себя может слушать часами и не устает. Он, конечно, пошутил, но я уверена, что эта шутка основана на правде". Вот еще одно замечание, построенное не вполне по правилам строгой логики, но весьма меткое: "Мама любит хорошие манеры, а папа любит кошек".

Иногда, впрочем, Твен, не имея собеседника, которому он мог бы довериться, и считая, что Сюзи не сумеет проникнуть в трагический смысл его признаний, ведет с маленькой дочерью серьезный разговор о своей литературной судьбе. И этот разговор Твена с самим собой тоже попадает на страницы этой необыкновенной биографии.

"Как-то вечером мы с папой ходили взад-вперед по библиотеке, - записывает Сюзи, - и он мне сказал, что хочет написать еще только одну книгу, а тогда согласен вовсе перестать писать, согласен даже умереть или что угодно; он сказал, что написал гораздо больше, чем когда-либо мечтал, но что единственная книга, которую ему особенно сильно хотелось написать, заперта внизу, в сейфе и до сих пор не опубликована".

Первая из упомянутых книг, которую Твен вынашивает с такой страстью, по-видимому, "Янки из Коннектикута при дворе короля Артура". Одно время Твен возлагал на "Янки" большие надежды, как на произведение, в котором он сумеет высказать все, что у него накипело на душе. Вторая книга - это рукопись "Путешествие капитана Стормфильда в рай", на которую наложила вето госпожа Клеменс.

Там, где Сюзи не нуждается в разъясняющих комментариях взрослых и имеет дело с фактами, доступными ее пониманию и поражающими ее детское воображение, она выступает как жестокая разоблачительница своей матери.

"С той поры, как папа и мама поженились, - пишет Сюзи, - папа после того, -как закончит книгу, передает рукопись маме, и она вычеркивает то, что не годится. Папа прочитал нам "Гекльберри Финна" по рукописи перед тем, как отдать его в печать, а потом давал по частям маме, чтобы вычеркивать негодное, пока он работает у себя в кабинете, и иногда мы с Кларой присаживались к маме, когда она смотрела рукопись, и я хорошо помню, как ужасно жалко нам было, когда она загибала уголок страницы; это значило, что будет вычеркнуто что-нибудь ужасно замечательное. Особенно я помню одно место, оно было просто восхитительное, такое страшное и нам с Кларой так нравилось. Ах, с каким отчаянием мы увидели, что мама загнула угол на странице, где это было написано, мы решили, что книга теперь почти что пропала. Но постепенно мы научились думать так же, как мама".

Последняя фраза знаменательна. Постепенно, подрастая и приобщаясь к буржуазной атмосфере общества, в котором они вращались, дочери Твена становились заодно с матерью. О Сюзи, любимой дочери Твена, умершей в 1895 году, ничего не известно с этой стороны, кроме приведенного детского наивного признания. Но младшая, Джин, уже после смерти матери навязывала отцу советы цензурного характера, а Клара Клеменс, последняя из оставшихся в живых, престарелая дочь писателя, по сей день препятствует публикации некоторых рукописей Твена, находящихся в ее юридическом владении.

Еще более знаменательно, что на сторону жены становился и сам Твен. Не следует думать, что госпожа Клеменс вычеркивала в "Приключениях Гекльберри Финна" какие-либо особенно значительные эпизоды или пассажи, потеря которых нанесла бы серьезный ущерб повести. Такие "крамольные" эпизоды не могли попасть в повесть, так как Твен к этому времени прошел уже достаточно длительную школу приспособления к буржуазному читателю, чтобы не пускать их в рукопись, быть может, даже и в замысел. Совершив в угоду госпоже Клеменс первое отступление от своих писательских прав и обязанностей, отказавшись от напечатания ранней антирелигиозной сатиры "Путешествие капитана Стормфильда в рай", он уверовал, что всякий конфликт с буржуазным читателем "погубит" его (лишит литературной славы и литературного дохода) и что советы его жены - добрые советы. Он даже время от времени устраивал веселую игру из домашней цензуры, нарочно вставляя в готовую рукопись "страшные" фразы ли выражения, не подходящие для дамского уха, и с хохотом глядел, раскрыв дверь кабинета, как госпожа Клеменс, испуганная и рассерженная, вымарывает их красным карандашом.

Интересно заметить, что, приводя в своей "Автобиографии" отрывки из биографии Сюзи и любовно их комментируя, Твен, дойдя до цитированного отрывка с домашней цензурой, опускает его и вместо него весело вспоминает описанную игру в цензуру. Рассказ Сюзи слишком непосредствен и прям, чтобы от него можно было отделаться шуткой, он вызывает чувство резкого протеста против действий госпожи Клеменс, а Твен ревностно охранял добрую память о своей жене.

Посвящая жене в 1895 году свою "Жанну д'Арк", Твен торжественно, в предпосланном книге обращении, благодарит ее за "25-летнюю ценную службу, как литературного советчика и редактора", как видно не представляя себе, какую грустную и жестокую насмешку над нею, над собой и над американской литературой вкладывает он в это посвящение^*.

^* (Недавно (в уже упоминавшейся книге Блера "Марк Твен и Гек Финн") были опубликованы выдержки из одной из поздних незаконченных рукописей Твена, показывающие, что порою он глядел на домашнюю цензуру без розовых очков. Твен выводит супругов Дэвида и Сьюзен Гридли, многими чертами похожих на него самого и госпожу Клеменс. Сьюзен Гридли правит книги мужа. "Когда они попадали к ней, в них кипели огонь и сера, грохотал гром, сверкала молния, когда же выходили из ее рук, то становились пресными и благоприличными... Он жаловался, что посылает своих индейцев на войну, но она ловит их и отправляет в воскресную школу". В отдельной заметке, относящейся к той же рукописи, Твен выражает свою мысль еще решительнее и без малейшей шутливости: "Он написал несколько книг, но после того, как его жена изъяла из них чертовщину, остались одни помои".)

Имеются вполне определенные свидетельства, говорящие, что Твен в гарфордский период своей жизни, который многие его биографы считают "безоблачным", страдал от ощущения тяжелого внутреннего неблагополучия.

Так, например, у Твена имелась не оставлявшая его навязчивая идея "бросить все" и снова вернуться к профессии лоцмана. "Я бросил бы писать сию минуту и стал бы снова лоцманом по Миссисипи, если бы мадам согласилась", - писал он Гоуэллсу в 1874 году, когда его успех был уже вполне упроченным. Это было, разумеется, лишь пожелание - Твен не собирался всерьез менять свой гартфордский особняк и свой письменный стол на лоцманскую рубку, - но пожелание, идущее из глубины души. Он раскрыл подтекст своего пожелания, когда в следующем, 1875 году заявил в "Старых временах на Миссисипи" в уже цитированном выше отрывке, что "писатели всех мастей - это рабы публики", а лоцман на Миссисипи "рабства не знал", не обязан был приспосабливаться ни к чьим вкусам и требованиям.

В 1885 году, в зените материального успеха и литературной славы, Твен предпринял совместно с известным писателем Джорджем Кейблом поездку по США с литературными чтениями. Однажды, вспоминает Кейбл, когда они возвращались в экипаже в гостиницу после очередного триумфа, Твен внезапно произнес с мучительным стоном: "Кейбл, я унижаюсь! Я превращаю себя в шута. Этот страшно. Я не вынесу этого!" Что сказать о подобном признании, высказанном в минуту упадка духа не очень близкому человеку? Это опять то же острое (как видно, невыносимо острое) ощущение неправильности своей жизни и писательской деятельности, которое по временам посещало Твена.

В 1876 году Твен опубликовал рассказ под названием "Кое-какие факты, проливающие свет на недавний разгул преступности в штате Коннектикут". Твен рассказывает, как человек, который был "весел, бодр и жизнерадостен", повстречал однажды свою совесть в виде унылого и уродливого карлика, который был, однако, его окарикатуренным двойником. Карлик Совесть (отчасти предвосхищая идею "Портрета Дориана Грея" Уайльда) объясняет, что когда герой рассказа был маленьким ребенком, то он, карлик, был семи футов роста и красив как картинка, но по мере того, как человек взрослел и преуспевал в жизни, Совесть съеживалась и становилась все более неприглядной. Завязывается разговор о прожитой жизни. Карлик напоминает герою рассказа о его дурных поступках. "Каждая его фраза была осуждением, и притом осуждением справедливым. Каждое замечание дышало сарказмом и насмешкой, каждое неторопливо произнесенное слово жгло как огонь". Герой рассказа приходит в злобное неистовство. Ему давно уже опротивели уроки Совести, и он мечтает от них избавиться. Вот наконец подходящий случай. "С восторженным воплем я... схватил за горло своего смертельного врага. После стольких лет мучительного ожидания он наконец очутился в моих руках. Я разорвал его в клочья. Я порвал эти клочья на мелкие кусочки. Я бросил кровавые ошметки в горящий камин и, ликуя, вдохнул фимиам очистительной жертвы. Наконец-то моя совесть погибла безвозвратно". Убив Совесть, герой рассказа чувствует себя свободным. "С этого дня моя жизнь - ничем не омраченное блаженство, - говорит он. - Никакая сила в мире не заставит меня снова обзавестись совестью". В концовке, объясняющей название рассказа, автор сообщает, что его герой совершает теперь массовые убийства и другие преступления, получая при этом одно лишь удовольствие, в то время как прежде от подобных поступков у него "разбилось бы сердце и поседела голова".

В штате Коннектикут жил писатель Марк Твен. Он был весел, бодр и жизнерадостен. Он считался добрым гражданином и хорошим человеком, но не был в этом полностью уверен и испытывал упреки совести.

Эта странная мысль об убийстве совести еще раз появляется у Твена в "Приключениях Гекльберри Финна", где простодушный Гек говорит: "Если бы у меня была дворняга, такая же надоедливая, как человеческая совесть, я отравил бы ее". Одна из дневниковых записей Твена гласит: "Хорошие друзья, хорошие книги и дремлющая совесть - вот идеальная жизнь".

До того как напечатать свой рассказ, Твен прочитал его в виде сообщения в гартфордском клубе "Понедельник вечером", участником которого он стал с самого приезда в Гартфорд. "Понедельник вечером" был характерным порождением интеллектуальной жизни Нук-Фарм. Членами клуба состояли двадцать человек - все те же литераторы священники, юристы и "просвещенные" бизнесмены. Они собирались каждые две недели с октября по май у кого-нибудь из членов клуба и за стаканом вина слушали и обсуждали краткие доклады на экономические, политические, моральные и религиозные темы. Нет никаких сведений, чтобы кто-либо, кроме Твена, нарушал благоприличие этих вечеров выпадами против священных фетишей буржуазного мира. Не приходится сомневаться, что предложение Твена об убийстве совести, как необходимой предпосылке "свободной деятельности" в мире, где господствует право сильного, было принято слушателями как очередная шутка писателя-юмориста, несколько далеко зашедшая, но всё же шутка.

Через десять лет Твен прочитал им другое сообщение, в котором объявил их мир прогнившим миром несправедливости и лжи, обреченным на слом.