Среди чужих

Книга "Янки из Коннектикута при дворе короля Артура" не вызвала симпатий в кругах буржуазных читателей. Им было не по себе. В Англии ведущие критики встретили роман с неприкрытой враждебностью. Но Твен уже начинал привыкать к тому, что он живет среди чужих, не очень-то дружелюбно расположенных к нему людей.

И он все чаще выражал свое несогласие с ними.

Когда издательство предложило Твену изъять кое-какие разделы из специального выпуска романа о Янки, предназначавшегося для Англии, он категорически запротестовал. Ему не хотелось, чтобы от английских читателей были скрыты какие-либо насмешливые замечания о королях и знати.

Впрочем, автор книги "Янки из Коннектикута при дворе короля Артура" считал необходимым внушать антимонархические чувства не только обитателям Англии и других стран, где существовал монархический режим, но и своим соотечественникам. В записных книжках Твена говорится: "Не подлежит сомнению, что больше всех пресмыкаются перед монархами и аристократами и больше всех извлекают из этого удовольствия именно американцы. Не все американцы, но если уж американец берется за это - он вне конкуренции".

В связи с отрицательными рецензиями на книгу о Янки Твен заметил в письме к одному критику, что не удивлен неблагоприятным отношением "образованного класса" к его творчеству, ведь он пишет не для подобных читателей. "Я никогда не пытался служить дальнейшему образованию образованного класса, - говорит Твен. - У меня нет для этого ни таланта, ни подготовки. Да я никогда к этому и не стремился, меня с самого начала влекла куда более крупная дичь - народные массы".

А все-таки Твен по-прежнему жил в кругу людей богатых и знатных. Он называл церковь в Хартфорде, настоятелем которой был его друг Твичел, "церковью святых спекулянтов", но многие годы являлся прихожанином этого фешенебельного "молитвенного дома". Когда Гоуэлс как-то спросил Твена: ходит ли он в церковь, писатель со стоном ответил: "Да, хожу. Меня это убивает, но я хожу".

С тяжелым чувством Марк Твен продолжал заниматься машиной Пейджа и издательством. Наборная машина все еще не работала как следует. Пришлось спешно искать компаньонов: собственных средств не хватало. Писатель выбивался из сил, безуспешно пытаясь доказать денежным людям, что если они вложат капиталы в это изобретение, то оно принесет им миллионы долларов прибыли.

Известный марксист - историк и критик Франц Меринг сказал как-то о Диккенсе, что по отношению к нему лично "буржуазное общество меньше всего выказало себя мачехой. Все, что оно могло ему дать, оно, после нескольких лет неутомимого труда, предоставило ему в изобилии". Жизнь Твена сложилась не так удачливо в этом плане, как жизнь Диккенса. Временами он испытывал материальные затруднения. И все же на протяжении четырех десятилетий Твен, как и Диккенс, получал немалые доходы. С ним не могли сравниться не только нищий поэт Уитмен, но и гораздо более удачливые американские писатели.

Меринг подчеркивал, что Диккенс "был почетным гостем министров и находился в тесной дружбе со всеми знаменитостями Англии". Марк Твен тоже стал почетным гостем министров, президентов и коронованных особ. Буржуазное общество не жалело усилий для того, чтобы сделать писателя выразителем своих идеалов.

Тем не менее все то, что говорил Меринг о симпатиях, которые Диккенс сохранил к бедным, несчастным, к пасынкам общества, в полной мере должно быть отнесено и к Твену.

"Никто не мог так глубоко, как он, вчувствоваться в жизнь пасынков природы, слепых, немых и глухих, и так же глубоко - что, несомненно, важнее - в жизнь пасынков общества", - писал Меринг о Диккенсе. Это верно и в отношении Твена. Диккенс не стал блюдолизом капитализма, продолжает Меринг, "его доброе сердце и здравый человеческий рассудок заботились о том, чтобы у него были раскрыты глаза на язвы этого общества...". Это может быть сказано и о Марке Твене.

В 1891 году писатель понял, что содержать большой дом в Хартфорде и вообще поддерживать тот уровень жизни, который был установлен почти два десятка лет тому назад, когда он переселился в этот город, больше невозможно. Решено было, что дешевле жить за границей. Дом в Хартфорде был заколочен, некоторых из слуг отпустили.

В Берлине Твен встретился за обеденным столом с кайзером Вильгельмом. Через несколько месяцев состоялось свидание с принцем Уэльским, будущим Эдуардом VII. Американский юморист понравился принцу.

Но как раз в ту пору, находясь в кругу аристократов, Твен обратил внимание собравшихся на висевшую в зале картину суда над Карлом I. Указав на одного из судей, писатель сказал: "Это мой предок".

Посетив Бейрут, Нюрнберг, Гейдельберг, Швейцарию, Клеменсы обосновались на некоторое время во Франции. Твен совершил путешествие в лодке по реке Роне. Он чувствовал себя превосходно вдали от Америки и связанных с нею забот. Но даже на тихой Роне душа писателя-демократа порою вспыхивала пламенем ненависти. После осмотра старинных замков, построенных христианами, он начал вспоминать преступления, освященные христианской религией. Теперь, писал Твен жене, эти "берега... заставляют презирать человечество".

Знатные и состоятельные знакомые Твена считали себя, конечно, добропорядочными христианами. Но писателя томило желание резче выразить свое истинное отношение к христианской церкви. Однажды он сочинил весьма неуважительный к религии рассказ о том, как вместе с архиепископом и евангелистом отправился в поезде на тот свет и как незаметно поменялся с архиепископом билетами. Оливия Клеменс, конечно, категорически запретила печатать это сочинение. Твен перевел рассказ на немецкий язык - он напечатает его по-немецки, и Ливи об этом не узнает. В последнюю минуту, однако, решимость оставила Твена, и он признался жене в задуманном "преступлении" - рассказ так и не был опубликован.

Клеменсам все еще не сиделось на месте. Из Берлина они снова отправились во Францию, оттуда в Рим, Флоренцию. Затем Швейцария, снова Германия. Казалось, это путешествие беззаботных американских туристов. Но всюду, куда ни ехали Клеменсы, их настигали известия об ухудшающемся положении издательства.

Жизнь продолжала мстить писателю за увлечение чуждыми ему делами.