Глава XXXI. Филипп ломает руку. Руфь помогает хирургу

Deh! ben fôra all' iricontro ufficio umano, 
E benavresti tu gioja o diletto, 
Se la piotosa tua medica mano 
Avvicinassi al valoroso petto.

Tasso¹.

¹ (

Долг человеческий не даст тебе покоя, 
   Веля тебе лечить его. Иди 
И радостно, целящею рукою 
   Коснись его страдающей груди. - Тассо (итал.)*

)

^* (Из поэмы Торквато Тассо "Освобожденный Иерусалим")

Чтоб поддержать его и сердце исцелить, 
Она, добрейшая, не покладала рук: 
Лекарства редкие умела находить, 
Питье снотворное для облегченья мук - 
Все, что могло утишить злой недуг.

Э. Спенсер, Королева фей.^*

^* (Из поэмы английского поэта Э. Спенсера (ок. 1552 - 1599) "Королева фей" (1590 - 1596))

Мистер Генри Брайерли писал полковнику Селлерсу, что страшно занят в Нью-Йорке, но согласен все бросить и поехать в Вашингтон.

Полковник считал Гарри королем кулуарных деятелей, человеком, пожалуй, увлекающимся и любящим пофилософствовать, но зато знающим всех и вся, - проект улучшения судоходства на реке Колумба удалось провести почти исключительно благодаря его помощи. Сейчас приезд Гарри был необходим в связи с другим проектом, в основе которого лежали глубоко гуманные идеи, - проектом, в котором полковник Селлерс был глубоко заинтересован ради семейства Хокинсов.

"Видите ли, меня-то не очень беспокоит судьба негров, - писал он Гарри, - но если правительство купит землю, это возродит семью Хокинсов: Лора станет богатой наследницей, и я не удивлюсь, если и сам Бирайя Селлерс поправит свои дела. Дилуорти, конечно, смотрит на все со своей колокольни. Он все носится со всякими филантропическими планами, хочет облагодетельствовать чернокожих. Помните Валаама из Департамента вновь присоединенных территорий, некогда просто достопочтенного Орсона Валаама из Айовы? Ведь какую славу заработал он себе на индейцах! Валаам - великий умиротворитель индейцев и торговец землями. Поскольку Валаам захватил себе индейцев, сенатору Дилуорти, видимо, ничего не остается, как заняться чернокожими. На мой взгляд, у чернокожих нет в Вашингтоне большего радетеля, чем он".

Как ни торопился Гарри в Вашингтон, он все же заехал в Филадельфию и откладывал отъезд со дня на день в ущерб делам в Нью-Йорке и в Вашингтоне. У Боултонов собралось такое общество, что уже от одного этого можно было забыть дела куда важнее тех, что ожидали Гарри. К тому же здесь он встретил Филиппа - он был теперь компаньоном мистера Боултона по разработке угольных залежей; к весенним работам надо было тщательно подготовиться, но Филипп невольно с недели на неделю оттягивал свой отъезд из гостеприимного дома Боултонов. На зимние каникулы приехала Алиса. Руфь посещала лекции в городе всего два раза в неделю, в доме было шумно и многолюдно, что весьма радовало мистера Боултоиа, любившего шум, веселье и застольные беседы. Боултоны с искренним радушием предложили Гарри перевезти к ним чемоданы, и он не заставил просить себя об этом дважды. Даже мысль о предстоящем свидании в столице с Лорой не мешала ему наслаждаться обществом обеих девушек: как говорится, лучше синица в руки, чем журавль в небе, а две синицы и подавно.

Филипп чувствовал себя у Боултонов как дома. - порой он даже досадовал па это. Ему было ясно, что, если бы он чувствовал себя здесь немного хуже или, наоборот, немного лучше, никто бы этого даже не заметил. С первого дня его приезда Руфь встретила его с открытой душой и все время держалась совершенно непринужденно. Она не избегала, но и не искала его общества, и это неизменно ровное отношение раздражало его больше всего. Невозможно чего-либо добиться от женщины, которая ничего не скрывает и никогда не смущается в твоем присутствии и которую даже мимолетное проявление сентиментальности скорее всего только заставило бы расхохотаться.

- Что случилось, Фил? - бывало, говорила она. - Что это вы дуетесь сегодня? У вас такой торжественный вид, словно вы сидите на квакерском совете старейшин. Придется позвать Алису, уж она-то растормошит вас; кажется, мое присутствие только портит вам настроение.

- Совсем не ваше присутствие, а наоборот - ваше отсутствие, хоть вы и присутствуете, - начал Филипп скорбным голосом, полагая, что говорит нечто весьма значительное. - Но вам все равно меня не понять.

- Да, признаюсь, я вас не понимаю. Если вам в самом деле настолько не по себе, что вы не замечаете моего присутствия, когда я с вами, это опасное психическое расстройство; я попрошу папу пригласить доктора Джексона. А вам не кажется иногда, что Алиса с вами, когда ее нет?

- Алиса по крайней мере способна на проявление каких-то человеческих чувств. Она интересуется не только заплесневелыми книгами и скелетами. Руфь, - продолжал Филипп, стараясь придать мрачный и саркастический тон своему голосу, - когда я умру, я завещаю вам свой скелет. Он вам, наверное, пригодится.

- Во всяком случае, он может оказаться более веселым собеседником, чем иногда бываете вы, - со смехом ответила Руфь. - Но ни в коем случае не делайте этого, не посоветовавшись с Алисой. А вдруг ей не понравится?

- Не понимаю, почему это имя не сходит у вас с языка. Неужели вы думаете, что я в нее влюблен?

- Господи, конечно нет! Такое мне и в голову не приходило. А разве это действительно так? Смешно даже подумать о том, чтобы Филипп Стерлинг мог влюбиться! Я была уверена, что вы влюблены лишь в илионскую шахту, о которой вы с папой все время говорите.

На этом обычно и заканчивались ухаживания Филиппа. "Что за проклятье, - говорил он самому себе, - почему она никогда не дразнит Гарри или этого молодого Шэпли, который сюда частенько наведывается?"

Алиса относилась к нему совершенно иначе. Уж она-то никогда не насмехалась над ним, и для него было облегчением излить свою душу человеку, который ему сочувствовал. Филипп говорил с ней часами, и темой (всех разговоров была Руфь. Бедняга изливал Алисе свои сомнения и тревоги, как будто она была бесстрастным исповедником, восседающим в одной из маленьких деревянных исповедален в соборе на Логансквер. Но разве у исповедника, если он молод и красив, не бывает чувств? Разве что-нибудь меняется оттого, что его называют сестрой?

Филипп называл Алису сестричкой и говорил с ней о любви и женитьбе, мысленно связывая это только с Руфью, как будто исключал всякую возможность того, что "сестричку" такие разговоры могут задевать. Говорит ли Руфь о нем когда-нибудь? Нравится ли он Руфи? Нравится ли Руфи кто-нибудь в Фолкиле? Нравится ли ей вообще что-нибудь, кроме ее профессии? И тому подобное, в том же духе.

Алиса была преданной подругой; если она и знала что-нибудь, то ни разу не выдала Руфи. Во всяком случае, она не очень обнадеживала Филиппа. Да и какая женщина на ее месте поступила бы иначе?

- Вот что я скажу вам, Филипп, - заявила она, - если Руфь Боултон когда-нибудь полюбит, она полюбит всей душой, с такою страстью, которая сметет все на своем пути и удивит ее самое.

Это замечание не очень-то утешило Филиппа, который думал, что только какой-нибудь поистине героический поступок может вызвать нежное чувство в сердце Руфи, а Филипп боялся, что сам он отнюдь не герой. Он не знал, что в минуту творческого вдохновения женщина может создать себе героя из какого угодно материала.

Гарри вошел в это общество с присущей ему легкостью и весельем. Его добродушие было неиссякаемо, и, хотя он любил рассказывать о собственных похождениях, у него хватало такта приспосабливаться к вкусам слушателей. Он быстро понял, что Алисе нравится говорить о Филиппе, и принялся расписывать подвиги своего друга на Западе с такими преувеличениями, которые поразили бы самого героя этих событий. Гарри был наделен богатым воображением, и выдумывать небылицы было для него единственным занятием, в котором он не знал неудач. С мистером Боултоном он оставался серьезным деловым человеком, пользовавшимся в Нью-Йорке доверием многих состоятельных людей, которых мистер Боултон лично знал, и связанным с ними железнодорожными спекуляциями и правительственными контрактами. Филипп, знавший Гарри достаточно давно, не мог бы с уверенностью сказать, верит ли тот и сам в то, что он главный участник всех, крупных операций, о которых так много говорил.

Гарри постарался также завоевать расположение миссис Боултон; с этой целью он уделял много внимания детям и выказывал самый живейший интерес к вероучению Друзей: оно всегда казалось ему самой умиротворяющей религией; он полагает, что жить по законам совести куда легче, чем соблюдать разные чисто внешние обряды; в Провиденсе живет его любимая тетушка из квакеров, которую миссис Боултон ему очень напоминает. Он настоял на том, чтобы пойти вместе с миссис Боултон и ее детьми на Собрание Друзей в Первый День (Руфь, Алиса и Филипп, непосвященные миряне, отправились в городскую церковь) и с примерным терпением просидел, не снимая шапки, весь час молчания¹. Короче говоря, этот удивительный актер настолько поразил миссис Боултон, что она однажды сказала Филиппу:

¹ (Час молчания. - Молитвенные собрания у квакеров начинаются с "часа молчания", в течение которого члены общины молятся молча, ожидая, когда в них "загорится внутренний свет")

- Твой друг Генри Брайерли производит впечатление весьма светского молодого человека. Верит ли он хоть во что-нибудь?

- О да, - ответил Филипп, смеясь, - я не встречал человека, у которого было бы больше объектов веры, чем у него.

Руфь нашла в Гарри человека, близкого ей по духу. По крайней мере он никогда не был угрюмым и с готовностью отзывался на все ее мимолетные настроения. Он мог казаться веселым или серьезным - как угодно. Кажется, никто лучше него не понимал ее стремления самостоятельно пробить себе дорогу в жизни.

- Мой отец получил медицинское образование, - говорил Гарри, - и до того, как он стал биржевиком на Уолл-стрит, у него была небольшая практика. Меня самого всегда тянуло заняться медициной. Помню, в отцовском кабинете в шкафу висел скелет. Я тогда был еще совсем мальчишкой и, бывало, наряжал его в разное тряпье. О, я в свое время достаточно близко познакомился с человеческими костями.

- Так вот где ты научился играть в кости? - заметил Филипп. - Знаете, Руфь, он так мастерски овладел этой игрой, что мог бы зарабатывать ею себе на жизнь.

- Зато Филипп терпеть не может науки и неспособен к систематическим занятиям, - возразил Гарри, которому шутка Филиппа явно не поправилась.

И когда Филипп вышел из комнаты, Руфь спросила:

- Почему бы вам не заняться медициной, мистер Брайерли?

Гарри сказал:

- Я и сам подумываю об этом. Если бы не дела в Вашингтоне, я бы начал ходить на лекции нынче же зимой. Но медицина все-таки занятие главным образом женское.

- Почему же? - удивленно спросила Руфь.

- Видите ли, лечение болезни заключается прежде всего в сострадании к больному. А женщина более чутка, чем мужчина. Вы сами знаете, что все равно никто ничего толком не понимает в болезнях, но женщина чаще бывает догадливее, чем мужчина.

- Вы очень лестного мнения о женщинах.

- Однако доктора себе я хотел бы выбрать сам, - откровенно сказал Гарри. - Некрасивая женщина погубила бы меня: при одном ее виде я бы уже не смог бороться с болезнью. А хорошенькая женщина-врач своей ласковой мягкостью убедит кого угодно перенести любые страдания и не умереть.

- Уж не смеетесь ли вы надо мной, мистер Брайерли?

- Что вы, я говорю вполне серьезно. Помните, этот старикашка - как его там... говорил, что только прекрасное полезно...¹

¹ (Помните, этот старикашка - как его там... говорил, что только прекрасное полезно. - Речь идет о высказывании древнегреческого философа Аристотеля (384 - 322 гг. до н. э.) о том, что прекрасное полезно при воспитании юношества)

Филипп не мог понять, просто ли Руфи нравилось бывать с Гарри, или она питала к нему более серьезное чувство. Во всяком случае, он не допускал и мысли о том, чтобы добиваться расположения Руфи, наговаривая на своего друга: во-первых, Гарри ему нравился; во-вторых, он, возможно, понимал, что таким путем добился бы как раз обратного результата. Ему было совершенно ясно, что Руфи не грозит опасность серьезного увлечения, - в этом у него не оставалось ни малейшего сомнения, как только он начинал размышлять о ее самозабвенном отношении к своей профессии. "Черт возьми, - говорил он самому себе, - ведь это не человек, а воплощенный рассудок". Впрочем, когда она бывала в игривом настроении и лукавый огонек светился в ее глазах, он был почти готов переменить свое мнение. Но в такие минуты она предпочитала общество Гарри. У Филиппа сразу портилось настроение, и он искал утешения в обществе Алисы, у которой никогда не бывало плохого настроения и которая умела развеселить его и заставить забыть всякую "сентиментальную чепуху". С Алисой он чувствовал себя легко и всегда находил темы для разговора; он никак не мог понять, почему с Руфью, перед которой ему хотелось блеснуть больше, чем перед кем бы то ни было на свете, он всегда терялся и молчал.

Гарри же был вполне доволен своим положением. Перелетным птицам легко живется на свете: они не пьют себе гнезда и ни о чем не заботятся. Он без стеснения толковал с Филиппом о Руфи.

- Она на редкость славная девушка, - говорил он, - но на кой черт ей нужна медицина?

Однажды в Филармонии давали концерт, и все четверо договорились пойти на него и потом вернуться обратно джермантаунским поездом. Это была затея Филиппа, который купил билеты и предвкушал возможность провести вечер в обществе Руфи: он будет всю дорогу идти рядом с ней, будет сидеть рядом с ней в зале, наслаждаться чувством, которое всегда испытывает мужчина, сопровождающий женщину на концерт или еще куда-либо и оберегающий ее. Он любил музыку, хотя не очень понимал ее; по крайней мере он знал, что ему будет приятно видеть, какое удовольствие она доставляет Руфи.

Возможно, он рассчитывал воспользоваться случаем и поговорить с ней серьезно. Его любовь к Руфи но была тайной для миссис Боултон, и он был почти уверен, что семья Руфи ничего не имеет против него. Миссис Боултон ничем не выдавала своих мыслей, но Филипп все понял из того, как она однажды сказала в ответ на его вопросы: "А ты когда-нибудь говорил с ней откровенно?"

Почему бы ему и в самом деле не поговорить с нею и не покончить с сомнениями? В тот День Руфь вела себя еще более загадочно, и ее настроение совсем но вязалось с представлением о молодой женщине, всерьез посвятившей себя науке.

Неужели она по лицу Филиппа догадалась о его намерении? Вполне возможно, - ибо, когда обе девушки оделись и сошли вниз и молодые люди встретили их в вестибюле, Руфь, смеясь, сказала:

- Высокие идут вместе!

И не успел Филипп глазом моргнуть, как она уже взяла Гарри под руку, и вечер был испорчен. У него хватило вежливости, здравого смысла и дружеского такта, чтобы ничем не показать, как это его задело, поэтому он сказал Гарри:

- Вот видишь, как плохо быть маленьким.

И в течение всего вечера он ничем не показал Алисе, что, будь его воля, он выбрал бы себе в пару не ее. Тем не менее такой оборот дела очень огорчил и раздосадовал его.

В зале собрался цвет городского общества. Начался один из тех томительно скучных, кое-как составленных концертов, которые публика терпит только потому, что считает их модными; исполняются всякие tours de force¹ на фортепьяно и отрывки из опер, теряющие всякий смысл без сценического оформления, причем каждый номер отделен от другого бесконечными паузами; потом выступает любимец публики - бас, который поет комические арии и которого считают необычайно забавным, он всегда исполняет что-нибудь из "Севильского цирюльника"; затем поет кокетливый тенор - неизменную "Тихую летнюю ночь"; сопрано поет обычную "Бейся, сердце" - разливается в трелях, выводит рулады и ловит ртом воздух, пока не кончит благородным визгом, вызывающим бурю аплодисментов, под гул которых сопрано, улыбаясь и кланяясь, пятится задом со сцены.

¹ (Здесь: трудные номера (франц.))

Это был именно такой концерт, и Филипп сидел и думал, что никогда еще не проводил время более бездарно; как вдруг, как раз в тот момент, когда певица дошла до самого трогательного места баллады "Вечером во ржи"¹ (сопрано всегда поет "Вечером во ржи" на бис; Филиппу вспомнилось, как бесподобно, с каким лукавым видом исполняла Черная Леда песенку "Коль целуешь ты подружку"), кто-то крикнул: "Пожар!"

¹ ("Вечером во ржи" - популярная в Англии и Америке песня шотландского поэта Роберта Бернса; переведена на русский язык С. Я. Маршаком)

В узком и длинном зале был один-единственный выход. В одно мгновение все оказались на ногах и бросились к двери. Раздались крики мужчин, визг женщин, паника охватила мечущуюся толпу. Каждый, подумай он хоть секунду, понял бы, что выбраться из зала невозможно и что свалка у двери приведет только к человеческим жертвам. Но думать никто не стал. Послышалось лишь несколько голосов: "Садитесь! Садитесь на свои места!" Однако толпа уже хлынула к двери. В проходах женщин сбивали с ног и бежали по ним дальше; грузные мужчины, совершенно потеряв самообладание, вскакивали на скамьи, стремясь перегнать остальных и первыми добраться до двери.

Филипп, заставивший девушек остаться на своих местах, увидел новую опасность и вскочил на ноги, чтобы предотвратить ее: еще минута, и эти невменяемые бросятся вперед прямо по рядам кресел и затопчут Руфь и Алису. Он вскочил на скамью и что было сил нанес удар первому, кто появился перед ним. Ему удалось повалить одного, который мчался прямо на них, и сдержать на мгновение натиск толпы или, вернее, расколоть ее надвое и направить ее движение по обе стороны от себя. Но это продолжалось всего одно мгновение: задние ряды напирали с огромной силой, и его тут же смяли и опрокинули.

И все же, вероятно, именно эта секунда передышки спасла девушек, потому что в тот момент, когда Филипп упал, оркестр весело грянул "Янки-Дудль"¹. Услышав знакомую мелодию, толпа в удивлении замерла, и все услышали голос дирижера, который возвестил:

¹ ("Янки-Дудлъ" - название шуточной песенки, от которой американцы, точнее - жители Новой Англии, получили прозвище "янки")

- Ложная тревога!

Волнение тут же улеглось, и сразу послышались смех и возгласы: "Я знал, что не случилось ничего страшного!" Или: "Как глупо люди ведут себя в такие минуты".

Однако концерт уже не возобновился. В публике оказалось немало пострадавших и даже тяжелораненых, и среди них - Филипп Стерлинг, лежавший без чувств поперек скамьи; левая рука у него висела, как плеть, а на голове зияла кровоточащая рана.

Когда его вынесли на воздух, он очнулся и сказал, что все это пустяки. Явился хирург, и было решено немедленно везти раненого к Боултонам; всю дорогу хирург поддерживал Филиппа, а тот больше не произнес ни слова. Руку ему вправили, голову перевязали, и доктор сказал, что больной придет в себя к утру, но что пока он очень слаб. Алиса, которая держалась молодцом во время паники в зале, очень встревожилась, увидев бледного и окровавленного Филиппа, Руфь с невозмутимым спокойствием помогала хирургу и искусной рукой забинтовала Филиппу голову. И если бы Филипп видел, с какой внутренней напряженностью и порывистой энергией Руфь взялась за дело, он бы многое понял.

Но рассудок его был затуманен, иначе он не пробормотал бы:

- Пусть это делает Алиса, не такая уж она высокая.

Так Руфь впервые применила на практике свои медицинские познания.