Глава XXX. Вашингтон Хокинс начинает новую жизнь

Han ager ikke ilde som veed at vende¹.

¹ (Тот возница хорош, который умеет поворачивать (датск.)^*)

^* (Датская пословица)

Wanna unyanpi kta. Niye de kta he?

Iapi Oaye, vol. I, no. 7¹.

¹ (Итак, в путь! Готовы ли вы? - "Йапи Оайи", т. I, № 7. (На языке индейцев сиу (дакота.)^*)

^* (В качестве эпиграфа приводится цитата из газеты "Йани Оайе", выходившей в 70-е годы XIX в. в штате Дакота, на языке индейцев сиу (дакота))

С годами Клай Хокинс после долгой борьбы поддался беспокойному духу нашего века и нашего народа, столь предприимчивого и легкого на подъем, и постепенно, в интересах своей торговли, забирался все дальше на Запад. В конце концов уже в Австралии он решил оставить бродячую жизнь, осесть в Мельбурне - и стал солидным, степенным и весьма преуспевающим коммерсантом. Но его жизнь остается за пределами нашей повести.

На деньги, которые посылал Клай, и существовали Хокивсы после смерти отца и до недавнего времени, когда Лора, столь успешно подвизавшаяся в столице, смогла взять на себя долю заботы о семье. Когда начались ее злоключения, Клай как раз уехал куда-то на восток, на далекие острова, где тщетно пытался привести в порядок кое-какие дела, расстроенные обманувшим его агентом, и потому ничего не знал об убийстве Селби, пока, вернувшись, не прочел ожидавшие его письма и газеты. Первым его побуждением было сейчас же ехать в Америку и, если возможно, спасти сестру, ведь он так верно и нежно ее любил. Дела его были настолько расстроены, что уехать и оставить их без хозяйского глаза значило бы разориться окончательно; поэтому он распродал все в убыток и, немало потеряв на этом, пустился в дальний путь до Сан-Франциско. Приехав туда, он понял из газет, что суд над Лорой подходит к концу. В Солт-Лейк-Сити последние телеграммы сообщили о ее оправдании; Клай был безмерно благодарен судьбе, радостное волнение не давало ему уснуть, как в предыдущие недели не давала спать тревога. Теперь он направился прямо в Хоукай, и встреча его с матерью, с братьями и сестрами была веселой и безоблачной, хоть он и пробыл вдалеке от них так долго, что казался чуть ли не чужим в родном доме.

Но едва они успели расцеловаться и поздравить друг друга с благополучным окончанием процесса, как газеты разнесли по всей стране весть о жалком конце Лоры. Этот последний удар сразил миссис Хокинс, и счастье, что рядом был Клай, который утешал ее как мог и взял на себя все труды и заботы главы семьи.

Вашингтону Хокинсу не так давно минуло тридцать лет, он вступил в тот возраст, когда мужчина достигает расцвета сил, который мы называем зрелостью, но короткое пребывание в столице раньше времени состарило его. Когда началась последняя сессия конгресса, в волосах Вашингтона появилась первая седина; она стала заметней с того дня, как Лору объявили убийцей; все больше и больше седел он в пору последующего томительного ожидания, затем - после крушения всех своих надежд, когда провалился законопроект в сенате и рухнула его верная опора - Дилуорти. А спустя несколько дней, когда он с непокрытой головой стоял над могилой и слушал панихиду по Лоре, волосы его были еще белей и лицо вряд ли моложе, чем у старика священника, отпевавшего ее.

Неделю спустя он сидел с полковником Селлерсом в номере на двоих, который они снимали теперь в дешевых меблированных комнатах в Вашингтоне. Полковник Селлерс, особенно в беседах с посторонними, именовал жалкую дыру, где они ютились, то "резиденцией", то "апартаментами". Новенький чемодан в парусиновом чехле, помеченном буквами Дж. В. X., стоял у двери, перетянутый ремнями и готовый в дорогу; на нем лежала сафьяновая дорожная сумка с теми же инициалами. По соседству стоял другой чемодан - какая-то музейная древность, обтянутая телячьей кожей, потертая и исцарапанная; на крышке медными гвоздиками были набиты буквы Б. и С.; сверху лежали переметные сумы, которые, обладай они даром речи, должно быть многое могли бы порассказать из истории Америки за последние сто лет. Вашингтон поднялся, начал беспокойно шагать из угла в угол, потом хотел сесть на старый чемодан.

- Постой, что ты делаешь! - воскликнул полковник. - Ну вот, так-то лучше, для этого есть стул. Другого такого чемодана мне не достать. Я думаю, такого больше не сыщешь во всей Америке.

- Это, пожалуй, верно, - согласился Вашингтон, пытаясь улыбнуться.

- Еще бы! Мастера, который сделал и его и эти сумы, уже нет на свете.

- А правнуки его еще живы? - Слова были шутливые, но голос Вашингтона звучал устало и невесело.

- Ну, не знаю, об этом я не задумывался... Но все равно, если и живы, им не сделать такого чемодана; никто этого не сумеет, - с простодушной убежденностью сказал полковник Селлерс. - Жена не любит, когда я беру с собой в дорогу этот чемодан, она всегда говорит, что его непременно украдут.

- Почему?

- Как это почему? Да ведь чемоданы всегда крадут!

- Ну, не всякие же.

- Такие уж конечно крадут. Это не простой чемодан, это большая редкость.

- Охотно верю.

- Так почему бы вору не стащить его, если подвернется случай?

- Право, не знаю. А зачем?

- Послушай, Вашингтон, я сроду не слыхал ничего подобного. О чем ты тут толкуешь? Ты только вообрази: ты - вор, под боком лежит вот этот самый чемодан, и никто за ним не смотрит, - неужели же ты его не стащишь! Нет, ты только скажи - неужели ты бы его не украл?

- Н-ну, раз уж вы меня приперли к стене... не знаю, может быть я его и взял бы, но какое же это воровство?

- То есть как? Ты меня просто поражаешь! Что же тогда называется воровством?

- Когда присваивают чужое имущество.

- Имущество! Непонятно ты разговариваешь. Как по-твоему, что стоит этот чемодан?

- А он в хорошем состоянии?

- В превосходном. Только волос немного повытерся, а так он совсем крепкий.

- И нигде не протекает?

- Протекает? Что ты хочешь сказать? Ты же не собираешься носить в нем воду?

- Ну а... а вещи не вываливаются из него, когда... когда он стоит на месте?

- Черт побери, Вашингтон, да ты надо мной смеешься! Что на тебя сегодня нашло, не понимаю? Очень странно ты себя ведешь. Что с тобой, скажи на милость?

- Сейчас все объясню, старый друг. Я почти счастлив. Да, счастлив. Я совсем не потому так быстро собрался и хочу ехать с вами, что пришла телеграмма от Клая. Я получил письмо от Луизы.

- Вот это хорошо! А что она пишет? Чтобы я скорей возвращался. Ее отец наконец-то дал согласие.

- Поздравляю, сынок! Руку! На всякую улицу приходит праздник, или как, бишь, там говорит пословица. Благодарение богу, Бирайя Селлерс еще увидит тебя счастливым человеком!

- Будем надеяться. Генерал Босуэл почти разорен. Когда строили железную дорогу до Хоукая, он пострадал не меньше других. Теперь он уже не так возражает против зятя-бедняка.

- То есть как это бедняка? Да ведь земля в Теннесси...

- Забудьте про землю в Теннесси, полковник. Я на ней поставил крест окончательно и бесповоротно.

- Да нет же! Неужели ты хочешь сказать...

- Много лет тому назад мой отец купил эту землю, желая оставить ее как благословение своим детям, и она...

- Ну конечно! Сай Хокинс мне говорил...

- ...и она оказалась проклятием всей его жизни, и никогда никто не оставлял в наследство своим детям более тяжкого проклятия...

- Надо признать, в этом есть доля правды...

- Проклятие пало на меня, когда я был еще ребенком, и преследовало меня всю жизнь, каждый час, вплоть до нынешнего дня...

- О господи, а ведь верно! Сколько раз моя жена говорила...

- Я рос в уверенности, что нас ждет богатство, и никогда не пытался трудом зарабатывать свой хлеб.

- И это верно... но ведь ты...

- Годами я гонялся за этим богатством, как дети гоняются за бабочкой. Все мы давно жили бы в достатке, все эти ужасные годы мы были бы счастливы, если бы с самого начала поняли, что мы бедны, и стали работать, и трудились бы упорно, в поте лица, собственными руками создавая свое счастье.

- Да, да, правда! Видит бог, сотни раз я повторял Саю Хокинсу...

- А вместо этого мы страдали и мучились хуже, чем грешники в аду! Я любил отца, я чту его память и не сомневаюсь в его добрых намерениях, но мне горько, что он так ошибался: желая осчастливить своих детей, он избрал неверный путь. Теперь я начну жизнь сначала. Хорошая, добросовестная, честная работа - вот с чего я начну и чем кончу! Уж я-то своим детям не оставлю в наследство никакой земли в Теннесси!

- Слова, достойные мужчины, сэр, достойные настоящего мужчины! Руку, сынок! И помни, если тебе понадобится совет Бирайи Селлерса, он всегда к твоим услугам. Я тоже намерен начать все сначала!

- Вот как?

- Да, сэр. Я повидал достаточно, чтоб понять, в чем моя ошибка. Адвокатура - вот мое призвание. Завтра же принимаюсь изучать право. Батюшки мои, что за человек этот Брэхем! Замечательный человек, сэр! Вот это голова! А как держится! Но от меня не укрылось, что он мне завидовал. Меткие удары, которые я нанес в своей речи к присяжным...

- В какой речи? Вы же просто были свидетелем.

- Да, для профанов, конечно, - профаны видели во мне только свидетеля. Но я-то знал, когда я просто даю кое-какие сведения, а когда хитро и обдуманно наношу удар суду. И уж поверь, они тоже это знали, мои доводы были неотразимы, и они всякий раз им поддавались! И Брэхем тоже это понимал. Я улучил минуту и без шуму напомнил ему, что моя речь принесла свои плоды, и он шепнул мне на ухо: "Вы выиграли дело, полковник, это ваша заслуга, сэр; но ради меня - ни слова об этом!" А потом говорит: "Вот что я вам скажу, полковник Селлерс, вам надо заняться адвокатурой, сэр, это ваша стихия". И твой покорный слуга теперь займется адвокатурой. Это же золотое дно! У меня будет практика в Хоукае, потом в Джеф-ферсоне, потом в Сент-Луисе, потом в Нью-Йорке! В столице всего западного мира! Взбираемся все выше, выше и достигаем кресла в Верховном суде. Бирайя Селлерс - председатель Верховного суда Соединенных Штатов, сэр! Человек с положением на веки веков! Вот как примерно я себе это представляю, сэр, - и это ясно, как день, как ясное солнышко!

Вашингтон почти не слушал. При первом же намеке на процесс Лоры лицо у него опять стало унылое, и он глубоко задумался, стоя у окна и устремив куда-то в пространство невидящий взгляд.

В дверь постучали, почтальон подал письмо. Оно было из Обэдстауна, Восточный Теннесси, и адресовано Вашингтону Хокинсу. Вашингтон вскрыл конверт. В немногих строках его уведомляли, что ему следует уплатить за текущий год налог на семьдесят пять тысяч акров земельных угодий, принадлежавших покойному Сайласу Хокинсу в Теннесси; деньги должны быть внесены не позднее чем через два месяца, в противном случае, как это предусмотрено законом, земля будет продана с аукциона в уплату налога. При этом был приложен счет на сто восемьдесят долларов, - за землю в Теннесси не удалось бы, пожалуй, выручить и половины этой суммы.

Вашингтон стоял в нерешимости. Самые противоречивые мысли мелькали, сменяя одна другую. По старой привычке, хотелось еще немного дольше сохранить за собою эту землю, не упускать ее, в последний раз попытать счастья. Как в лихорадке, он метался по комнате, раздираемый сомнениями. Потом остановился, вынул бумажник и пересчитал деньги. Двести тридцать долларов - вот и все, больше у него нет ни гроша.

"Сто восемьдесят из двухсот тридцати... - соображал он. - Остается пятьдесят... только и хватит, чтобы добраться до дому... Платить или не платить?.. Хоть бы кто-нибудь решил это за меня!"

Он все еще держал в руке раскрытый бумажник, в бумажнике лежал маленький конверт - письмо Луизы. Взгляд Вашингтона упал на письмо, и он решился.

- Пусть эта земля пойдет с молотка в уплату налога, - сказал он, - и пусть она никогда больше не вводит в соблазн меня и моих близких!

Он распахнул окно, порвал счет в клочки, и их подхватило ветерком; Вашингтон смотрел вслед, пока все они до единого не скрылись из виду.

- Чары разрушены! - сказал он. - Всю жизнь над нами тяготело проклятие, но теперь ему конец! Едем!

Подъехал фургон; пять минут спустя, погрузив в него багаж и усевшись на чемоданы, два друга уже катили в этом тряском экипаже на вокзал; полковник всю дорогу пытался петь "В родную гавань мы плывем", - слова этой песни он знал хорошо, но мелодия в его исполнении была жестоким испытанием для слушателей.