Глава XIX. Мы с Брауном обмениваемся любезностями

Спустя два рейса я попал в серьезную переделку. Браун стоял у руля, я "помогал". Мой младший брат вышел на верхнюю палубу и крикнул, чтобы Браун остановился у какой-то пристани, пройдя около мили вниз по течению. Браун не показал виду, что слышал. Но это была его обычная манера: он никогда не снисходил до того, чтобы замечать подчиненных. Было очень ветрено, а Браун был глуховат (хотя всегда отрицал это), и я отнюдь не был уверен, что он расслышал приказ. Будь у меня две головы, я бы заговорил, но, обладая лишь одной, я счел за благо поберечь ее и потому промолчал.

Разумеется, мы прошли мимо плантации. Капитан Клайнфельтер вышел на палубу и сказал:

- Назад, сэр, назад! Разве Генри не сказал вам, что здесь надо остановиться?

- Нет, сэр.

- Да ведь я специально послал его к вам наверх.

- Он поднялся наверх, дурак распроэтакий, и это единственное, что он сделал, а сказать - ничего не сказал!

- А вы слышали? - спросил меня капитан.

Конечно, у меня не было желания впутываться в дело, но не было и возможности избежать этого. Я ответил:

- Да, сэр.

Прежде чем Браун открыл рот, я уже знал, что он скажет. Так и оказалось:

- Заткнись! - крикнул он. - Ничего ты не слышал!

Я замолчал, чтобы не нарушать инструкции. Через час Генри вошел в рубку, ни о чем не подозревая. Это был совершенно безобидный мальчик, и я пожалел, что он пришел, так как знал, что Браун будет беспощаден. Браун сразу налетел на него:

- Эй, ты! Почему ты мне не сказал, что было велено пристать у этой плантации?

- Я вам сказал, мистер Браун.

- Лжешь!

Тогда я вмешался.

- Вы сами лжете, он сказал вам.

Браун уставился на меня с непритворным удивлением и на минуту совершенно лишился речи, а потом заорал - на этот раз на меня:

- Я с тобой через полминуты разделаюсь! А ты, - обернулся он к Генри, - убирайся из рубки, живо!

Это был приказ лоцмана, он должен был быть выполнен. Генри подался к выходу, но не успел он оказаться за дверью и занести ногу на ступеньку, как мистер Браун в приступе внезапного бешенства схватил десятифунтовый кусок угля и кинулся вдогонку; я одним прыжком стал между ними с тяжелой табуреткой в руках и отвесил Брауну полновесный, добросовестный удар, от которого тот свалился.

Я совершил тягчайшее преступление - я поднял руку на лоцмана при исполнении им служебных обязанностей! Я сообразил, что меня все равно ждет тюрьма, что хуже не станет, если я сведу свои давнишние счеты с этим человеком, раз уж подвернулся случай. Поэтому я взялся за него и довольно долго колотил его кулаками - не знаю, как именно долго, потому что от удовольствия, которое мне эта процедура доставляла, время могло для меня и замедлиться; наконец он все же высвободился, вскочил и бросился к штурвалу: вполне естественная предосторожность, так как все это время пароход несся вниз по реке со скоростью пятнадцать миль в час - и никого у штурвала!

Правда, в это время вода стояла высоко, и Орлиная излучина имела в ширину около двух миль, да и была также достаточно длинна и глубока; пароход шел прямо посередине реки и находился в полной безопасности. Но ведь это было просто счастливым случаем, - он с таким же успехом мог врезаться в лес. Заметив с первого взгляда, что "Пенсильвания" в безопасности, Браун схватил большую подзорную трубу вместо боевой палицы и с пылом настоящего команча приказал мне убираться из лоцманской рубки. Но теперь я его уже не боялся: вместо того чтобы уйти, я остался и начал издеваться над его неправильной речью: я переводил его яростные проклятия на хороший английский язык и обращал его внимание на преимущества последнего перед ублюдочным жаргоном пенсильванских угольных районов, откуда Браун был родом. Конечно, если бы ему пришлось просто переругиваться с кем-нибудь, он выполнил бы эту задачу великолепно, но к такого рода стычкам он не был подготовлен; он отложил подзорную трубу и взялся за штурвал, бормоча что-то и покачивая головой, а я отступил к скамье. Шум привлек всех на верхнюю палубу, и я затрепетал, заметив в толпе старого капитана. "Ну, теперь я пропал!" - сказал я себе, ибо, несмотря на отеческое отношение к команде и на терпимость в отношении мелких проступков, он мог быть очень строг, если провинившийся того заслуживал.

Я пытался представить себе, что он сделает со "щенком", совершившим такое страшное преступление на пароходе, полностью нагруженном ценным фрахтом и битком набитом пассажирами. Наша вахта кончалась. Я решил, что пойду и спрячусь где-нибудь, пока не представится случай удрать на берег. Я выскользнул из рубки, спустился по трапу и уже подбирался к камбузу, где собирался спрятаться, как вдруг лицом к лицу столкнулся с капитаном! Я опустил голову, а он молча стоял передо мной и лишь спустя несколько секунд выразительно произнес:

- Ступай за мной!

Я пошел за ним следом; он провел меня в свою каюту на носу парохода.

Мы остались наедине. Он закрыл входную дверь, потом медленно прошел к другой двери, тоже закрыл ее и сел. Я остался стоять. Несколько мгновений он смотрел на меня и затем проговорил:

- Итак, ты дрался с мистером Брауном?

Я послушно подтвердил:

- Да, сэр.

- Ты понимаешь, что это дело очень серьезное?

- Да, сэр.

- Ты отдаешь себе отчет, что пароход шел вниз по реке целых пять минут никем не управляемый?

- Да, сэр.

- Ты первый ударил его?

- Да, сэр.

- Чем?

- Табуреткой, сэр.

- Тяжелой?

- Средней тяжести, сэр.

- И ты свалил его?

- Он... он упал, сэр.

- И ты на этом не остановился? Ты еще что-нибудь сделал?

- Да, сэр.

- Что ты сделал?

- Поколотил его, сэр.

- Поколотил?

- Да, сэр.

- И здорово ты его поколотил? Я хочу сказать - ты его серьезно избил?

- Да, пожалуй, сэр, что и серьезно.

- Черт! Здорово! Слушай, ты никому не говори, что я так сказал. Ты совершил страшное преступление, и больше не смей позволять себе такие выходки у меня на борту. Но подстереги его на берегу! Отколоти как следует, слышишь? Расходы беру на себя. Ну, ступай - и помни: никому ни слова. Убирайся, - ты повинен в тяжелом преступлении, щенок ты этакий!

Я выскочил с чувством счастливого освобождения от неминуемой опасности и слышал, как он хохотал, хлопая себя по жирным ляжкам, когда я закрыл за собою дверь.

Когда Браун сменился с вахты, он пошел прямо к капитану, разговаривавшему с какими-то пассажирами на палубе, потребовал, чтобы меня высадили на берег в Новом Орлеане, и в заключение добавил:

- Я не подойду к штурвалу, пока этот "щенок" останется тут.

- Но ведь он может не выходить на вашу вахту, мистер Браул, - заметил капитан.

- Я не останусь с ним на одном пароходе... Один из нас должен уйти на берег.

- Отлично! - сказал капитан. - Значит, вы и уходите! - и продолжал разговор с пассажирами.

За краткий срок остального пути я понял, как должен чувствовать себя освобожденный раб: ведь я сам был освобожденным рабом. Когда мы стояли у пристаней, я слушал, как Джордж Илер играл на флейте или читал вслух из двух своих "библий" - то есть Гольдсмита и Шекспира. Иногда я играл с ним в шахматы, и, может быть, когда-нибудь и выиграл бы, по он вечно брал свой последний ход назад и разыгрывал по-иному.