Глава VIII. Прославленная французская дуэль. - Столкновение во французском парламенте. - Мосье Гамбетта сохраняет спокойствие. - Я напрашиваюсь в секунданты. - Вызов принят. - Поединок и его последствия

Некоторые остряки рады посмеяться над нынешней французской дуэлью, а ведь она принадлежит к самым смертоносным институтам современности: поскольку встреча противников происходит всегда на открытом воздухе, им недолго простудиться. Мосье Поль де Кассаньяк¹, травленый французский дуэлянт, так часто простужался, что сейчас он признанный инвалид; все лучшие врачи Парижа в один голос предупреждают, что если он еще лет пятнадцать - двадцать будет так рисковать, - иначе говоря, если он не перенесет свои дуэли в уютное помещение, где не будет сырости и сквозняков, - то они не отвечают за его здоровье. Это должно протрезвить тех упрямцев, которые берутся утверждать, что французская дуэль полезнейший вид отдыха, поскольку она происходит на открытом воздухе; так что поменьше бы болтали, будто французские дуэлянты, как и ненавистные социалистам монархи, - единственные люди на земле, могущие рассчитывать на бессмертие.

¹ (Кассаньяк Поль-Гранье, де (1842 - 1904) - французский политический деятель и журналист-бонапартист. Приобрел скандальную известность целым рядом судебных процессов и дуэлей. Будучи избран в палату депутатов, имел привычку прерывать оскорбительными репликами ораторов республиканской партии)

Но ближе к делу! Едва я услыхал о последнем бурном столкновении во французском парламенте между мосье Гамбеттой и мосье Фурту¹, как сразу же решил, что поединок неизбежен. Я решил это потому, что мне слишком хорошо знакома неукротимая горячность мосье Гамбетты, с которым нас связывает долголетняя дружба. Я прекрасно понимал, что при всей необъятности своих размеров, он сейчас до краев налит жаждой мести.

¹ (...о последнем бурном столкновении во французском парламенте между мосье Гамбеттой и мосье Фурту... - Речь идет о ссоре между французскими государственными деятелями Л. Гамбеттой (1838 - 1882) и М. Фурту (1836 - 1897) в палате депутатов, закончившейся дуэлью, в результате которой ни один из них не пострадал)

Не дожидаясь его прихода, я отправился к нему сам. Как я и ждал, я нашел этого мужественного человека погруженным в невозмутимое спокойствие француза. Я говорю: спокойствие француза, потому что спокойствие француза и спокойствие англичанина - совершенно разные вещи. Он энергично расхаживал взад и вперед между разбросанными по всей комнате debris¹ своей мебели, то и дело поддевая носком и отшвыривая в угол какой-нибудь попавшийся ему под ногу обломок стула, цедил сквозь зубы нескончаемые проклятия и поминутно останавливался, чтобы положить новую пригоршню волос на уже образовавшуюся на столе изрядную кучу.

¹ (Обломками (франц.))

Когда я вошел, он обнял меня за шею, притянул к груди через округлость своего живота, расцеловал в обе щеки, стиснул пять-шесть раз в мощных объятиях и наконец усадил в свое собственное кресло. Как только я очувствовался, мы, не теряя времени, приступили к делу.

Я высказал догадку, что он собирается позвать меня в секунданты, на что он ответил: "Ну, еще бы!" Я предупредил его, что хотел бы скрыться под французской фамилией, дабы в случае смертельного исхода на меня не ополчились мои соотечественники. Он поморщился, должно быть задетый тем, что в Америке все еще косо смотрят на дуэли. Однако мое условие принял. Вот почему во всех газетных отчетах секундантом мосье Гамбэтты назван француз.

Прежде всего мы написали с ним его духовную. То было мое предложение, и я настоял на нем. Я объяснил мосье Гамбетте, что не знаю случая, чтобы здравомыслящий человек, собираясь драться на дуэли, не позаботился сначала о своем завещании. Он уверял меня, что не знает случая, чтобы человек, если он в здравом уме, стал делать что-либо подобное. Написав все же духовную, он занялся своим "последним словом". Он пожелал знать, как мне нравится в качестве предсмертного восклицания следующая фраза:

"Я умираю за моего творца, за мою отчизну, за свободу слова, за прогресс и за всеобщее братство людей!"

Я находил, что такая сентенция потребовала бы чересчур медленного угасания; она уместна на одре чахоточного, но вряд ли подойдет на поле чести. Мы перебрали с ним немало предсмертных восклицаний; в конце концов я заставил его ужать свое последнее слово до простейшей формулы, и он даже записал ее в блокнот, чтобы выучить на досуге:

"Я умираю за то, чтобы Франция жила!"

Я находил в этом замечании мало смысла, но он сказал, что никто не станет искать смысла в словах умирающего; тут важно одно: произвести впечатление. Далее встал вопрос о выборе оружия. Но мой патрон сказал, что неважно себя чувствует, что он и это и все остальные условия дуэли оставляет на мое усмотрение. Итак, я написал нижеследующую записку и отнес ее другу мосье Фурту:

"Милостивый государь! Мосье Гамбетта принимает ваш вызов и уполномочил меня назначить местом встречи Плесси-Пике; время - завтра на рассвете; оружие - топоры.

Остаюсь, милостивый государь, с совершенным уважением, ваш

Марк Твен".

Друг мосье Фурту прочел записку и вздрогнул. Потом повернулся ко мне и сказал по возможности строгим голосом:

- А подумали вы, милостивый государь, о том, к чему приведет такая встреча?

- К чему же, например, скажите!

- К кровопролитию!

- Что ж, на то похоже! Ну а вы, осмелюсь спросить, что предлагаете проливать?

Мой ответ сразил его. Он увидел, что сморозил глупость, и, желая поправиться, сказал, что пошутил. Потом добавил, что они с его патроном приветствовали бы топоры, но что этот род оружия воспрещен французским кодексом. Он ждет от меня другого предложения.

Я прошелся по комнате, чтобы как следует поразмыслить, но тут мне пришло в голову, что пушки системы Гатлинг при дистанции в пятнадцать шагов тоже вполне пригодны на суде чести. Эту мысль я не замедлил облечь в форму предложения.

Но и оно не имело успеха: опять помешал кодекс. Я предложил винтовки, двуствольные дробовики, наконец морские револьверы Кольта. Все это было отвергнуто. И после некоторого размышления я, позволил себе съязвить, предложив драться на кирпичинах при дистанции в три четверги мили. Но что толку шутить с человеком, не понимающим шуток: представьте мое возмущение, когда этот субъект с самым серьезным видом отправился докладывать своему патрону о моем последнем предложении!

Вскоре он вернулся и сообщил мне, что его патрон в восторге от кирпичин при дистанции в три четверти мили, но что есть серьезные возражения, ввиду опасности для проходящих мимо посторонних лиц.

- Ну, - сказал я тогда, - на вас не угодишь. Может, вам угодно выбрать вид оружия? Может, вы с самого начала имели что-то в виду?

Он просиял и с готовностью ответил:

- Ну разумеется, мосье!

И тут же стал выворачивать свои карманы, - у него их оказалось более чем достаточно, - все время бормоча себе под нос: "Куда же они запропастились?"

Наконец он нашел, что искал. Он выудил из жилетного кармашка две какие-то штучки; только поднеся их к окну, я увидел, что это миниатюрные пистолетики. Одноствольные, в серебряной оправе, они скорее напоминали изящную игрушку. Я так расстроился, что не мог сказать ни слова; молча нацепил я одну из штучек на свою часовую цепочку и возвратил ему другую. Тогда мой сообщник развернул обыкновенную почтовую марку, в которую были завернуты крошечные пульки, и протянул мне одну. Я спросил: означает ли это, что противники обменяются только одним выстрелом? Он объяснил мне, что иначе и быть не может, ибо так велит французский кодекс. Тогда я предложил ему назначить я дистанцию, так как мой разум путается и слабеет от таких испытаний. Он предложил шестьдесят пять ярдов. Но тут мое терпение лопнуло.

- Шестьдесят пять ярдов при таком оружии? - воскликнул я. - Да водяные пистолеты причинили бы больше вреда при дистанции в пятьдесят ярдов. Очнитесь, приятель, нас с вами призвали уничтожать жизнь, а не утверждать бессмертие!

Несмотря на все мои доводы и уверения, он согласился сократить дистанцию до тридцати пяти ярдов, но даже и на эту уступку отважился очень неохотно 0 сказал, подавляя вздох:

- Как хотите, а я умываю руки в этом смертоубийстве; пусть оно падет на вашу голову.

Мне ничего не осталось, как вернуться к моему неустрашимому другу и рассказать ему об унизительном торге. Когда я вошел, мосье Гамбетта возлагал на алтарь свой последний локон. Он бросился ко мне с восклицанием!

- Итак, роковой договор заключен. Я вижу по вашим глазам.

- Да, - сказал я, - заключен.

Он слегка побледнел и прислонился к столу. Минуты две он тяжело дышал от возбуждения и наконец прохрипел:

- Оружие, оружие! Говорите, какое оружие?

- Вот это, - сказал я и повертел перед ним штучку, оправленную в серебро. Он только раз взглянул - и без сознания грохнулся на пол.

Очнувшись, он с сокрушением молвил:

- Вот как вынужденное бездействие повлияло на мои нервы... Но прочь минутная слабость! Я встречу свою судьбу, как подобает мужчине и французу!

Он поднялся на ноги и принял одну из тех возвышенных поз, которые недосягаемы для человека и редко удаются даже статуям.

Потом сказал хриплым басом:

- Смотрите, я спокоен, я готов! Откройте же мне, какая назначена дистанция?

- Тридцать пять ярдов...

Поднять его я был, конечно, не в силах, Я только перевернул его на живот и налил ему воды за ворот. Наконец он очнулся и сказал:

- Тридцать пять ярдов и ни на йоту меньше? Но зачем я спрашиваю? Этот человек жаждет крови, станет он входить в какие-то мелочи! Но вы увидите: моя гибель покажет всему миру, как встречает смерть благородный француз!

После долгого молчания он добавил:

- А не было у вас речи о том, чтобы все его семейство стало с ним рядом, - ведь надо же, черт возьми, уравновесить мои размеры. Ну, не важно; сам я не унижусь до такого предложения; раз у него не хватает благородства предложить это, пусть пользуется своим преимуществом, хотя ни один честный человек на это бы не польстился.

Он оцепенел в какой-то мрачной задумчивости и только через несколько минут прервал молчание вопросом:

- А час - на когда назначена встреча?

- Завтра на восходе солнца.

- Это же безумие! Никогда не слыхал ничего подобного. В такую рань на улице не будет ни души.

- Потому-то я и выбрал этот час. Или вам нужны свидетели?

- Теперь не время пререкаться. Я просто понять не могу, как мосье Фурту согласился на такое идиотское новшество. Сейчас же бегите к нему и договоритесь с ним о более позднем часе!

Я бросился вниз, открыл входную дверь и угодил в объятия секунданта мосье Фурту. Он сказал:

- Честь имею довести до вашего сведения, что мой патрон всячески возражает против назначенного часа и просит отложить встречу на половину десятого.

- Любое одолжение, сударь, какое мы можем оказать вашему патрону, доставит нам величайшую радость. Мы согласны изменить время.

- Покорнейше вас благодарю от имени моего клиента! - Затем, повернувшись к какой-то личности за его спиной: - Вы слышали, мосье Нуар? Время переносится на половину десятого. - В ответ на что мосье Нуар поклонился, поблагодарил и пошел прочь.

- Если не возражаете, - продолжал мой сообщник, - наши главные врачи, как и полагается, поедут с вашими в одной карете.

- Нисколько не возражаю и очень рад, что вы напомнили мне о врачах: боюсь, что сам бы я о них не подумал. Сколько же их потребуется? Я думаю, двух-трех хватит?

- Принято по два с каждой стороны. То есть я имею в виду главных хирургов; но, во внимание к высокому общественному положению наших патронов, было бы уместно пригласить консультантами несколько парижских знаменитостей. Те приедут в собственных экипажах. А позаботились вы о катафалке?

- Ну и болван я, основное упустил из виду! Сейчас же этим займусь. Я вам, наверно, кажусь сущим профаном; но мне никогда не приходилось участвовать в такой аристократической дуэли. Я немало перевидал дуэлей у нас на Тихоокеанском побережье, но теперь вижу, что это просто несравнимо, - у нас, знаете, какой неотесанный народ! Катафалк! Мы просто оставляли потерпевшего на земле, и он так и валялся, пока кому-нибудь не приходило в голову взвалить его на тележку и увезти. Есть еще какие-нибудь пожелания?

- Никаких, за исключением того, чтобы оба гробовщика ехали вместе. Носильщики и плакальщики могут следовать пешком, как обычно. Мы с вами встретимся в восемь утра и обсудим порядок шествия. Честь имею пожелать вам доброго здоровья!

Я вернулся к моему патрону, он встретил меня словами:

- Ну, когда же дуэль?

- В половине десятого.

- Очень хорошо. Вы дали знать в газеты?

- Сударь! Если после столь близкой и долгой дружбы вы считаете меня способным на такое низкое предательство...

- Ну-ну, что на вас нашло, старый друг? Вы, кажется, обиделись? Ради бога, простите, я вас совсем умаял. Ладно, позаботьтесь об остальном, этим можете не заниматься. Кровожадный Фурту сам об этом подумает. Хотя, впрочем, могу и я для верности написать записку - есть у меня приятель газетчик, некий мосье Нуар...

- Хорошо, что вы мне напомнили; можете не утруждать себя: второй секундант уведомил мосье Нуара.

- Гм, так я и знал. Это похоже на Фурту, у него все делается напоказ.

В половине десятого утра процессия достигла поля у Плесси-Пике в следующем порядке: впереди ехала карета, в которой сидели только мы с мосье Гамбеттой; далее - карета с мосье Фурту и его секундантом; далее - карета с двумя поэтами-ораторами, заведомыми безбожниками, из их пиджачных карманов торчали объемистые свертки исписанной бумаги - надгробные речи; далее - карета с главными хирургами и их чемоданчиками; далее - восемь частных экипажей с учеными консультантами; далее - судебный следователь на извозчичьих дрожках; далее - два катафалка; далее - карета с двумя гробовщиками; далее - целая ватага носильщиков и плакальщиков пешком; наконец шествие замыкала, пробираясь сквозь туман, бесконечная вереница зевак, полицейских и прочих граждан. В общем, замечательное было бы зрелище, если бы не густая мгла.

Мы не разговаривали. Я несколько раз обращался к своему патрону, но он, видимо, этого не замечал, так как все время заглядывал в свой блокнот и твердил с отсутствующим видом: "Я умираю за то, чтобы Франция жила!"

Прибыв на место, мы со вторым секундантом отмерили шагами тридцать пять ярдов, а потом бросили жребий, кому выбирать позицию. Впрочем, это было сделано больше для проформы, при таком тумане шансы были равны. По окончании этих вступительных церемоний я подошел к своему патрону и спросил, готов ли он.

- Готов! - воскликнул он сурово. - Пусть пушки палят! - И он еще больше выставил для обозрения свой могучий фасад.

Заряжали мы пистолеты в присутствии заранее назначенных свидетелей. По случаю дурной погоды мы произвели эту ответственную операцию при свете фонаря. Затем расставили противников.

Тут полицейские заметили, что на правом и левом флангах поля собралась толпа, и попросили дать им время отвести неосторожных в более безопасное место.

Просьбу уважили.

По приказу полицейских обе толпы расположились позади дуэлянтов, и теперь ничто не мешало нам приступить. Туман к тому времени еще более сгустился, и мы договорились со вторым секундантом, что, прежде чем давать окончательный сигнал, мы с ним аукнемся, чтобы противники хоть немного представляли себе, где искать друг друга.

Я вернулся к своему патрону и с огорчением увидел, что он начинает терять присутствие духа. Я постарался придать ему бодрости.

- Право, сударь, - сказал я, - ваши дела не так плохи, как вам кажется. Если судить по оружию, по ограниченному числу дозволенных выстрелов, по щедрой дистанции, по непроницаемому туману, а также тому дополнительному обстоятельству, что один из противников одноглаз, а другой косоглаз и близорук, мне кажется, что это столкновение может и не быть фатальным. Есть шансы, что вы оба останетесь живы. А потому подбодритесь: выше голову!

Речь моя возымела благотворное действие, мой патрон преобразился. Вытянув вперед руку, он сказал:

- Я снова я! Дайте мне оружие!

Я положил пистолетик на его ладонь, и он одиноко и тоскливо затерялся в ее необъятной шири. Мой друг уставился на него и задрожал. И, все так же уныло созерцая его, пробормотал надломленным голосом:

- Увы, не смерти я боюсь, а лишь увечья!

Я снова стал его подбадривать, и так успешно, что он произнес:

- Пусть трагедия начинается. Станьте же позади; не покидайте меня в этот торжественный час, мой добрый друг!

Я обещал ему. Затем помог направить дуло пистолета в ту сторону, где, как я догадывался, стоял противник, и посоветовал хорошенько слушать и руководиться ответным гиком моего коллеги секунданта. После чего я подпер мосье Гамбетту со спины и закричал во всю глотку: "Го-го!" Где-то далеко в тумане прозвучало ответное "Го-го!" Я тут же дал команду:

- Раз, два, три - пли!

Два слабых звука, вроде "тьфу! тьфу!", отдались в моих ушах, и в ту же секунду на меня обрушилась гора мяса. Но, несмотря на контузию, я все же уловил где-то над собой едва слышный лепет:

- Я умираю за то... за то... Проклятие! за что же я, собственно, умираю? Ага, Франция!.. Я умираю за то, чтобы Франция жила!

Набежали врачи со своими ланцетами, исследовали в микроскоп каждый кусочек на телесах мосье Гамбетты и, к счастью, не нашли ничего, даже отдаленно похожего на рану. А в завершение последовала и вовсе умилительная и возвышенная сцена.

Оба гладиатора, заливаясь слезами гордости и счастья, бросились друг другу на шею; второй секундант обнял меня; врачи, ораторы, гробовщики, полицейские - все обнимали и поздравляли друг друга и плакали от счастья, и в самом воздухе носилась хвала и радость несказанная.

В эту минуту я, кажется, предпочел бы быть героем французской дуэли, нежели державным властелином.

Когда волнение несколько улеглось, весь медицинский корпус устроил консилиум и после горячих споров пришел к выводу, что при добросовестном лечении и уходе я имею некоторые шансы выжить. Наибольшую опасность представляли внутренние повреждения, ибо сломанное ребро, видимо, проткнуло мне левое легкое, а многие органы были так сильно сдвинуты в обе стороны, что оставалось под вопросом, смогут ли они исправно функционировать в том непривычном окружении, куда они попали. После чего эскулапы положили мне лубок на сломанную в двух местах левую руку, вправили бедро и привели в порядок мой расплющенный нос. Все интересовались и восхищались мною; немало искренне расположенных людей сами подходили ко мне, уверяя, что им лестно познакомиться с единственным человеком, пострадавшим за последние сорок лет на французской дуэли.

Меня уложили в карету скорой помощи, и вся процессия, во главе со мной, двинулась назад; как приятно было в ореоле блеска и славы, чувствуя себя героем этого великого торжества, въехать в Париж и лечь в больницу.

Я был пожалован орденом Почетного Легиона. Впрочем, мало кому удается избежать этой высокой награды.

Такова правда о самом памятном в нашем веко столкновении двух частных лиц.

Что касается меня, то я ни к кому не имею претензий. Я действовал по своему разумению и сам несу вину за последствия.

Не хвалясь, могу сказать, что я не побоюсь встретиться лицом к лицу с любым французским дуэлянтом, но, будучи в трезвом уме, ни за что не соглашусь стать за его спиной.