Глава XIX. В Неккарштейнахе. - Дильсбергский замок. - В крепостных стенах. - Самобытный уголок. - Древний колодец. - Легенда Дильсбергского замка. - Я сменяю рулевого. - Плот терпит крушение

Но я отвлекся от плота. Мы своевременно причалили в Неккарштейнахе и сразу же отправились в гостиницу, где заказали на обед форель. Приготовить ее должны были к нашему возвращению из двухчасовой прогулки в деревню и замок Дильсберг, расположенные в одной миле от города, на том берегу. Это не означает, что за два часа мы рассчитывали пройти только две мили, отнюдь нет: это время мы намеревались посвятить осмотру Дильсберга.

Ибо Дильсберг своеобразное место. Он и расположен своеобразно и красиво. Представьте себе великолепную реку у ваших ног; представьте себе ковер ярко-зеленой травы на другом берегу; представьте себе внезапно встающий холм - не постепенно поднимающиеся отлогие склоны, а своего рода холм-сюрприз, холм от двухсот пятидесяти до трехсот футов высотой, круглый, как кубок, и конусовидный, как опрокинутый кубок, с тем же примерно соотношением между диаметром и высотой, как у глубокого, без обмана, кубка, холм сплошь одетый зеленым кустарником, - этакий статный, пригожий холм, неожиданно возникающий среди плоского однообразия окрестной зеленой равнины, видный с речных излучин, а на макушке у него едва достало места для шапки затейливой архитектуры - целое столпотворение башен, шпилей и крыш, стиснутых и зажатых в безупречно круглый опоясок крепостной стены.

По эту сторону стены вы на всем холме не найдете ни одного дома, ни даже воспоминания о доме; все строения стеснились за оградой крепостных стен, и там уже не сыскать местечка для нового строения. Это действительно законченный городок, законченный еще в незапамятные времена. Между крепостной стеной и первым кольцом домов нет ни малейшего промежутка - какое там - собственно, крепостная стена и представляет собой заднюю стену первого кольца домов, тогда как их крыши, чуть возвышаясь над стеной, образуют своего рода застрехи. Однообразное нагромождение крыш приятно нарушают господствующие надо всем башни разрушенного замка и стройные шпили церквей, так что Дильсберг напоминает издали не столько шапку, сколько королевский венец. Высокий зеленый богатырь в своей нахлобученной на брови короне являет собой действительно необыкновенную картину в свете заходящего солнца.

Мы переправились на лодке и, начав подниматься по узкой крутой тропе, сразу окунулись в чащу кустарника. Но эта чаща не радовала прохладой, так как солнце палило немилосердно и в воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка. Пока мы, отдуваясь, карабкались по крутому склону, нас то и дело обгоняли загорелые парни, босиком и без шапок, и реже - девушки, а время от времени и взрослые мужчины; они появлялись без предупреждения из-за кустов и, бросив на ходу "Добрый день!", так же таинственно и мгновенно пропадали в кустах. Они направлялись на тот берег, на работу. Не одно поколение местных жителей исходило эту тропу. Неизменно спускались они в долину, чтобы добыть свой хлеб, но чтобы съесть его и соснуть, неизменно возвращались наверх, в свой уютный городишко.

Дильсбержцы, говорят, крепко держатся за родные места; им нравится жить в своем тихом гнезде, высоко над миром, вдали от его суеты. Все семьсот жителей в кровном родстве между собой, они уже лет полтораста, как перероднились; в сущности, это одна большая семья, и среди своих они чувствуют себя лучше, чем среди чужих, а потому предпочитают никуда не уезжать из дому. Говорят, будто Дильсберг уже сотни лет представляет собой питомник, усердно и безотказно поставляющий стране кретинов. Я, правда, не заметил там ни одного слабоумного, но капитан уверял нас, что на то есть своя причина: "Их стараются за последние годы забирать в приюты и тому подобные места; правительство решило покончить с этим рассадником кретинизма и заставить дильсбержцев жениться на стороне, - но разве их уломаешь!"

Возможно, что все это лишь плод фантазии нашего каштана; современная наука не считает, что браки между родственниками портят породу.

В стенах Дильсберга встретили нас привычные картины сельской жизни. Мы вышли на узкую извилистую деревенскую улицу, вымощенную еще в средние века. Дюжая румяная девка трепала лен или что-то молотила на крошечном, как коробка, гумне, сплеча ударяя цепом, - если это был цеп, я недостаточно сведущий сельский хозяин и судить не берусь; босоногая растрепа-девчонка погоняла с полдюжины гусей хворостиной, заставляя их держаться дороги и не разбредаться по чужим дворам; бондарь что-то сколачивал в своей мастерской, но уж никак не бочку, бочка там не поместилась бы. В комнатах окнами на улицу девушки и женщины стряпали или пряли; куры и утки, кувыркаясь через пороги, шмыгали в дом и из дому в поисках крошек и оживленно переговаривались; дряхлый, весь в морщинах, старичок спал на стуле в дверях своей хибарки, уткнувшись подбородком в грудь и уронив на колени потухшую трубку; немытые ребятишки возились в дорожной пыли, на самом солнцепеке.

За исключением спящего старичка, все были заняты делом, - и все же какой покой, какая тишина кругом! Такая тишина, что даже кудахтанье курицы, поздравлявшей себя с удачной находкой, било нам в уши, не смягченное никакими звуками со стороны. Но напрасно стали бы мы искать здесь излюбленную сельскую картину - колодец с большим каменным водоемом или желобом и группой женщин с кувшинами, остановившихся поболтать. На этом высоком холме нет ни родников, ни источников - здесь пользуются дождевой водой, собирая ее в большие цистерны.

Наши альпенштоки и свисающие хвостами вуали, разумеется, произвели фурор; пока мы ходили по деревне, за нами увязывалось все больше мальчишек и девчонок, и в замок мы вступили уже во главе целой процессии. Замок представляет обширную развалину, нагромождение обветшалых стен, арок и башен, образующих живописные сочетания и заросших сорняками и травой, - словом, все как надо. Ребятишки были нам за проводников; они провели нас по гребню самой высокой стены, потащили затем на вершину самой высокой башни и показали нам широкий и красивый вид: вдалеке волнистые гряды поросших лесом холмов, перед ними по одну сторону раскинулись равнины, по другую - высились увенчанные замками скалы и утесы, а между ними тут и там поблескивали излучины Неккара. Но гвоздем программы и предметом особой гордости ребят был старый высохший колодец посреди поросшей травой замковой площади. Его массивный каменный водоем вышиной в три-четыре фута все еще цел и невредим. По словам ребят, в давно минувшие века колодец был глубиной в четыреста футов и - мир ли, война ли - в избытке снабжал деревню водой. В ту далекую пору дно его будто бы приходилось ниже уровня воды в Неккаре, и он был неисчерпаем.

Слышали мы и другой вариант, будто колодец никогда колодцем не был, и восемьдесят футов - его исконная глубина; где-то у самого дна от него ответвлялся когда-то подземный ход, спускавшийся вниз до некоего отдаленного места в долине и приводивший не то в чей-то погреб, не то в другое потайное место, - ныне эта тайна утеряна. Сторонники этой версии видят в ней объяснение того, что Дильсберг, осаждавшийся в свое время и Тилли, и - до него - другими полководцами, никогда и никем не был взят; при самой длительной и жестокой осаде дильсбержцы, на удивление врагам, оставались толстыми и здоровыми и не терпели недостатка в амуниции, - не иначе, как их выручал подземный ход.

Ребята с энтузиазмом подтвердили это: в колодце и в самом деле есть подземный ход, сейчас они это докажут. Связав большой пук соломы, они зажгли его и бросили в колодец, а мы, облокотясь о каменный край, следили, как он пылающим факелом спускается вниз. Он упал на дно и долго горел, пока не сгорел дотла. Дым наверх не поднимался. Ребята захлопали в ладоши.

- Вот видите, - сказал старший мальчик. - Ничего не дает столько дыма, как горящая солома. Так куда же ушел весь дым, если не в подземный ход?

Возразить ему было трудно, очевидно в колодце и впрямь был подземный ход. Но самым большим чудом на этом поле развалин оказалась вековая липа, - по словам детей, ей уже четыреста лет, и так оно, пожалуй, и есть. У липы исполинский ствол, а над ним исполинский шатер из ветвей и листьев. Нижние сучья толщиной с добрый бочонок.

Эта липа видела еще нашествие воинов, закованных в железо, - какими далекими кажутся те времена и как нам трудно себе представить, что настоящие люди сражались одетыми в настоящую броню; она видела времена, когда на месте обветшалых арок и осыпающихся бойниц стояла подтянутая, несокрушимая, величественная крепость, и ветер полоскал ее пестрые знамена, и здесь обитало сильное, бесстрашное племя, - до чего же давно это было! А липа все еще стоит и, быть может, так и будет стоять, греясь на солнышке и погруженная в свои исторические сны, еще и тогда, когда наше живое сегодня отойдет к дням, именуемым "седой древностью".

Итак, мы уселись под липой покурить, и капитан не преминул угостить нас новой легендой:

Легенда Дильсбергского замка

Так вот как было дело. В стародавнее время съехалось в замок множество гостей, и шел у них пир горой, замке была, разумеется, заколдованная комната, и как-то завели они про это разговор. Считалось, что если кто уснет в той комнате, то уж не проснется целых пятьдесят лет. Когда это услышал молодой рыцарь Конрад фон Гейсберг, он сказал, что, будь он здесь хозяин, бы ни минуты не стал терпеть у себя такую комнату - не ровен час, какой-нибудь глупец и сам попадет в еду и близким своим отравит жизнь ужасным воспоминанием. А гости решили за спиной суеверного молодого человека заставить его переночевать в той комнате.

И они надумали, как это сделать. Подбили его нареченную, племянницу самого графа, проказницу из проказниц, помочь им в этой затее. Она увела его в сторонку и начала уговаривать. Но сколько она ни просила, он и слушать не хотел. Он твердо верит, сказал Конрад, что если заснет в той комнате, то проснется только через пятьдесят лет, а об этом ему и подумать страшно. Катарина, конечно, в слезы. Этот довод подействовал лучше уговоров, - Конрад не устоял. Он все пообещал ей, лишь бы она опять была весела и беспечна. Тогда она бросилась ему на шею, и ее поцелуи доказали ему лучше всяких слов, как она ему благодарна и как им довольна. Девица тут же полетела рассказывать гостям про свою удачу, и все они так ее поздравляли, что это и вовсе вскружило ей голову, - ведь она одна добилась успеха там, где все их усилия ни к чему не привели.

В полночь, после обычного пирования, друзья отвели Конрада в заклятую комнату и оставили там одного. В скорости он уснул.

Когда же он проснулся, сердце его захолонуло. Все вокруг изменилось. Стены покрылись плесенью и заросли паутиной; занавесы и постель прогнили, шаткая мебель, казалось, вот-вот развалится на части. Он вскочил с кровати, но его колени подкосились, и он рухнул на пол.

- Меня уже и ноги не держат от старости, - сказал он себе. Он поднялся и разыскал свою одежду. Это была уже не одежда, она вся вылиняла и при каждом движении рвалась на нем. Весь дрожа, бросился он в коридор, а оттуда в большие сени. Здесь повстречался ему незнакомец, средних лет, с приветливым лицом. Незнакомец остановился и с удивлением посмотрел на него.

- Добрый человек, не позовете ли вы сюда графа Ульриха? - попросил его Конрад.

- Графа Ульриха?

- Да, очень вас прошу.

Тогда незнакомец крикнул:

- Вильгельм! - На зов явился молодой слуга, и незнакомец сказал ему: - Есть у нас среди гостей граф Ульрих?

- Простите, ваша честь, - ответил слуга, - что-то я не слыхал о таком.

- Я не о госте, - нерешительно возразил Конрад, - мне нужен хозяин замка.

Незнакомец и слуга обменялись недоуменным взглядом.

- Хозяин замка я, - сказал незнакомец.

- С каких это пор, сударь?

- Со смерти моего отца, графа Ульриха, он уже сорок лет как скончался.

Конрад опустился на скамью и, закрыв лицо руками, стал со стоном раскачиваться взад и вперед.

- Боюсь, бедный старичок рехнулся, - сказал незнакомец приглушенным голосом, обращаясь к слуге. - Поди позови кого-нибудь.

Сбежались люди, окружили Конрада, о чем-то шептались. Конрад горестно всматривался в их лица. Потом покачал головой и сказал с отчаянием:

- Нет, я никого здесь не знаю. Я одинокий, сирый старик. Все, кому я был когда-то дорог, давно уже почили вечным сном. Но среди вас, я вижу, есть и люди постарше, может быть кто-нибудь расскажет мне о моих близких?

Несколько согбенных, трясущихся от старости мужчин и женщин подошли поближе, и по мере того как он называл дорогие ему имена, отвечали ему все одно и то же: этот уже десять лет как сошел в могилу, другой - двадцать, третий - все тридцать. Каждый из этих ударов поражал его все сильнее. Наконец страдалец сказал:

- Есть еще одно имя, но у меня не хватает мужества... О, моя утраченная голубка, Катарина!

И тогда одна из старых женщин сказала ему:

- Бедняжка, я хорошо знала ее. С ее возлюбленным стряслась беда, и вот уже пятьдесят лет, как она умерла с горя. Ее похоронили вон под той липой во Дворе.

Конрад склонил голову и сказал:

- О, зачем только я проснулся! Бедная девочка! Значит, она умерла, оплакивая меня? Такая молодая, такая прелестная и добрая! За всю короткую весну своей жизни она никому умышленно не причинила зла. Но я не останусь перед ней в долгу, я тоже умру, оплакивая ее.

Сказав это, он уронил голову на грудь... Но тут раздался смех, две юные стройные руки обвились вокруг шеи Конрада, и милый голос произнес:

- Не надо, Конрад, голубчик, ты убьешь меня своими благородными речами! Прекратим эту глупую комедию! Подними же голову и посмейся вместе с нами - ведь это была шутка!

Он поднял голову и озадаченно воззрился, ошеломленный, так как все маски были сброшены, и перед ним были только юные, свежие лица. Катарина между тем, ликуя, продолжала:

- Остроумная была затея, да и выполнена она на славу. Тебе, перед тем как отвести на ночлег, дали крепкого сонного снадобья, а потом ночью перенесли тебя в полуразрушенную комнату, где все обветшало, и рядом, вместо твоей одежды, положили эти лохмотья. Когда же ты отоспался и вышел, тебя встретили два незнакомых тебе человека, наученные, как и что им говорить; а мы, твои друзья, стояли тут же ряженые, ведь нам хотелось все видеть и слышать. Ну и славная же была шутка! А теперь пойдем; приготовься, нам еще предстоит сегодня немало забав. Но как жестоко ты страдал, мой милый мальчик! Ну, подними же голову и посмейся вместе с нами!

И он поднял голову, оглядел всех странным, невидящим взором, вздохнул и сказал:

- Я очень измучен, добрые незнакомцы! Прошу вас, отведите меня на ее могилу!

И тогда все улыбки исчезли, все лица поблекли, а Катарина в обмороке упала наземь.

В тот день в замке все ходили грустные, с озабоченными лицами, все говорили только шепотом. Гнетущая тишина воцарилась там, где еще недавно ключом била жизнь. Каждый старался вывести Конрада из мира видений и вернуть его к действительности; но ответом на все их старания был только удивленный кроткий взгляд и неизменные слова:

- Добрые незнакомцы, у меня нет друзей, они уже много лет как лежат в гробу; вы очень любезны, вы желаете мне добра, но я не знаю вас; я одинок и всеми покинут в этом мире, - прошу вас, отведите меня на ее могилу.

Два года Конрад все дни, с раннего утра и до поздней ночи просиживал под липой, над воображаемой могилой своей Катарины. И Катарина делила одиночество безобидного сумасшедшего. Он был очень ласков с ней, говорил, что чем-то она напоминает его Катарину, которую он утратил "пятьдесят лет назад". Он повторял часто:

- Она была такая веселая, такая беспечная хохотушка; вы же никогда не смеетесь, и даже плачете, когда думаете, что я не вижу.

Конрад умер, завещав похоронить себя под этой самой липой, "рядом с бедняжкой Катариной". С той поры Катарина просиживала здесь все дни одна - и так много-много лет. И никто не слышал от нее ни слова и не видел улыбки на ее лице. Наконец долгое ее покаяние было вознаграждено: она умерла, и ее схоронили рядом с Конрадом.

- Вот это легенда так легенда! - воскликнул Гаррис, чем немало порадовал нашего капитана; но еще больше порадовали его следующие слова Гарриса:

- Теперь, увидав эту липу во всей ее могучей фасе и четырехсотлетней силе, я готов уверовать в вашу легенду, капитан, ради этого чудесного дерева; давайте же считать, что наша липа и в самом деле сторожит здесь эти бедные сердца, движимая горячим, почти человеческим состраданием!

По возвращении в Неккарштейнах мы окунули разгоряченные головы в желоб у городского колодца, затем отправились в гостиницу и пообедали форелью уютной прохладе тенистого сада. И Неккар плескался у наших ног, а за ним причудливо громоздился Дильсберг, а правее высились изящные зубцы и башни двух средневековых замков ("Ласточкино гнездо" и "Братья"1), придававшие соседней речной излучине суровую живописность. Наш плот тронулся как раз вовремя, чтобы засветло пройти последний перегон в восемь миль, отделявший нас от Гейдельберга. В тихом сиянии заката миновали мы "Шлосс-отель" и по бурлящему течению проскочили в узкий канал между двумя дамбами. Я решил, что уж здесь-то я в лучшем виде проведу наш плот через мостовую арку. Поспешив на переднее звено плота, состоявшее из трех бревен, я вооружился жердью нашего кормчего; я снял его с поста и тем самым снял с него всякую ответственность.

¹ (Любознательный читатель может обратиться к "Приложению Б", где найдет рассказанную нам капитаном легенду о "Ласточкином гнезде" и о "Братьях". - М. Т.)

Мы мчались вперед с восхитительной быстротой, - я совсем не плохо справлялся со своей головоломной задачей, особенно для первого раза; но вскоре убедившись, что я гоню наш плот на самый мост, а не под мостовую арку, я мудро сошел на берег. В следующее же мгновение мое давнишнее желание сбылось: я увидел, как плот терпит крушение. Он врезался в середину быка и разлетелся в мелкие дребезги, словно спичечный коробок под ударом молнии.

Из всей нашей компании только мне удалось наблюдать это великолепное зрелище, остальные охорашивались перед длинной вереницей городских барышень, прогуливавшихся вдоль набережной, и потому всё упустили. Но я помог выловить их из воды - подальше, ниже моста - и потом описал им наше крушение, пустив в ход все свое красноречие.

Они, однако, не проявили интереса. Они говорили, что промокли, что чувствуют себя всеобщим посмешищем и что описания природы нисколько их не волнуют. Городские барышни и другие горожане толпились вокруг них, выражая свое сочувствие, но и это не помогло: мои друзья говорили, что им не нужно сочувствие, а нужен глухой переулок и одиночество.