Глава XXVIII. Риги-Кульм. - Восхождение. - Горная железная дорога. - Йодлеры. - Скалистые ворота. - Опоздали. - Альпийский рог. - Восход солнца вечером

Риги-Кульм - внушительный альпийский массив, стоящий особняком; высота - шесть тысяч футов; отсюда открываются виды на обширную территорию с голубыми озерами, зелеными долинами и снеговыми горами - величественная и богатая панорама на триста миль в окружности. Подняться на него можно по железной дороге, верхом или пешком - как кому угодно. В одно ясное солнечное утро мы с моим агентом облеклись в туристские доспехи, сели на катер, курсирующий по озеру, и в трех четвертях часа езды от Люцерна высадились в деревне Вэггис, у подошвы Риги-Кульма.

Вскоре мы не спеша поднимались по усеянной листьями тропе для мулов, как всегда с увлечением беседуя. Стоял полдень, ветреный, безоблачный; подъем шел полого, а открывавшиеся из-за мохнатой завесы ветвей виды то на голубую воду и крошечные паруса, то на вздыбленные утесы переносили нас в волшебную страну сновидений. Мы чувствовали себя на седьмом небе, а ведь нам предстояло полюбоваться еще более прекрасным зрелищем - восходом солнца в Альпах, что, кстати, и являлось целью нашей прогулки. Торопиться, очевидно, было не к чему, так как путеводитель определяет время, потребное, чтобы добраться от Вэггиса до вершины, в три с четвертью часа. Я говорю: "очевидно", потому что путеводитель уже однажды обманул нас - насчет расстояния от Аллерхейлигена до Оппенау, - и нельзя было поручиться, что он и сейчас не устроит нам сюрприз. Единственное, что не вызывало сомнений, это высота, а сколько часов ходьбы от подножия до вершины, мы решили установить на основании личного опыта. Высота горы считается шесть тысяч футов над уровнем моря и только четыре тысячи пятьсот футов над уровнем озера. Прошагав с полчаса, мы так настроились на предстоящее путешествие и так утвердились в желании совершить его, что развили бешеную деятельность - наняли мальчишку, поручив ему нести наши альпенштоки, мешки, плащи и прочие пожитки; это развязывало нам руки для предстоящих подвигов. Должно быть, мы чаще устраивали привалы и располагались на траве отдохнуть и покурить, чем это было привычно для нашего проводника, потому что он вскоре поинтересовался, как мы его наняли - сдельно или на год. Мы сказали, что если он торопится, то никто его не держит. На что он возразил, что ему не так уж к спеху, но что он хотел бы добраться до места, пока еще молод и полон сил. Мы предложили ему пойти вперед и сдать наши вещи в гостинице где-нибудь поблизости от вершины горы и предупредить там, что мы идем следом. Мальчик сказал, что займет нам комнату в гостинице, если найдется хоть одна свободная, в противном же случае попросит хозяина построить новую гостиницу, наказав ему, чтобы он поторапливался со всякой там штукатуркой и побелкой, а иначе не успеет просохнуть к нашему приходу. Так, не переставая посмеиваться над нами, он все прибавлял и прибавлял шагу, пока не скрылся. Часам к шести мы взобрались на изрядную высоту, откуда вид на озеро и горы стал и шире и занимательнее. Здесь в небольшой харчевне мы подкрепились хлебом, сыром и двумя квартами молока, полюбовались с терраски панорамой, расстилавшейся перед нами, и пошли дальше.

Спустя минут десять нам встретился запыхавшийся и сильно раскрасневшийся от быстрой ходьбы человек; он спускался вниз огромными шагами, далеко забрасывая вперед свой альпеншток и налегая на него всем телом, чтобы не оступиться. Увидев нас, он остановился и стал обмахиваться шляпой, потом вытер красным платком пот с лица и шеи, с трудом отдышался и наконец спросил, далеко ли еще до Вэггиса.

- Часа три ходу, - сказал я.

Он оглядел нас с удивлением.

- Странно, а я-то думал, что до озера рукой подать. Что там дальше, не харчевня?

- Харчевня, - сказал я.

- Что ж, - вздохнул англичанин. - На три часа меня уже не хватит, сегодня мне и так уже досталось; пожалуй, заночую здесь.

Я спросил:

- А нам близко до вершины?

- До вершины? Да вы, голубчики, еще только тронулись в путь. У вас еще все впереди.

Услышав это, я тоже выразил желание заночевать в харчевне. Мы повернули назад, заказали горячий ужин и премило провели вечер в обществе англичанина.

Хозяйка немка отвела нам уютные комнаты с удобными постелями, и мы с Гаррисом улеглись, с твердым намерением встать на заре и с честью встретить восход солнца. Но мы, конечно, утомились до смерти и спали, как полицейский на посту. Проснувшись утром, первым делом бросились к окну и увидели, что опоздали,- было уже половина одиннадцатого. Это нас сильно разочаровало. Тем не менее мы заказали завтрак и попросили хозяйку пригласить к нам англичанина, но услышали, что он встал с зарей и побежал без оглядки, кляня кого-то - пли что-то - на чем свет стоит. Мы терялись в догадках, что же так его огорчило. По словам хозяйки, он только спросил, на какой высоте над уровнем озера стоит ее заведение, на что она ему ответила, что на высоте тысяча четыреста девяносто пять футов. Больше у них никакого разговора не было, но англичанин почему-то страшно рассвирепел. Он стал ворчать, что в этой несносной стране между растакими идиотами и путеводителями всякое соображение потеряешь, так что потом и в год не соберешь. Гаррис полагал, что его, наверно, сбил с толку наш мальчик. Возможно, так оно и было, эпитеты, на которые англичанин не скупился, точка в точку указывали на нашего мальчика.

Было уже за полдень, когда мы со свежими силами полезли вверх. Отшагав ярдов двести, сделали очередной привал; я стал закуривать трубку и, оглянувшись налево, увидел в отдалении длинный черный виток дыма, лениво змеившийся по отвесной круче. Паровоз, конечно. Мы прилегли на землю и, опершись на локти, стали его рассматривать - ведь нам еще не приходилось видеть горную железную дорогу. Скоро показался и поезд. Трудно было понять, как он ползет по крутому, словно крыша, склону, а между тем это чудо происходило у нас на глазах.

Часа через два мы достигли обдуваемого ветрами уступа, где стояли лачуги пастухов и на каждой крыше лежали тяжелые камни, очевидно для того, чтобы ее не снесло яростными зимними буранами. Земля здесь большей частью голая, каменистая, но немало и деревьев, мха и травы.

Далеко, на противоположном берегу озера, лежали деревни, и тут мы впервые поняли, как они малы по сравнению с исполинами, у подножья которых дремлют. Когда входишь в такую деревню, улицы кажутся просторными, а дома достаточно высокими, даже по сравнению с нависшей над ними горой. Но как все это резко изменилось с нашей наблюдательной вышки. Горы возвышались сказочными громадами, они думали свои гордые думы, макушками упираясь в плавучие облака, тогда как деревни, еле различимые самым пристальным взором, казались приземистыми и незаметными, приплюснутыми к земле: единственно с чем их можно сравнить, так это с муравьиными кочками в тени огромного собора. Паровые катера, скользящие под неприступными склонами могучих гор, кажутся отсюда игрушечными, а парусные и гребные лодки уменьшаются до размера скорлупок, где впору поместиться только эльфу, что живет в чашечке лилии и выезжает ко двору верхом на шмеле.

Вскоре мы набрели на десяток овец, пощипывавших траву у горного ключа, который чистой, прозрачной струей бил из отвесной скалы футов в сто высотой, и тут услышали звонкий голос, выводивший "люл-люл-люл-лахи-о-о-о!" Эти переливчатые звуки тоже струились из какого-то близкого, но невидимого источника, и нам внезапно пришло на ум, что мы впервые слышим знаменитый альпийский напев "йодель" в его родной обстановке: Мы также догадались, что перед нами то своеобразное сочетание баритона с фальцетом, которое у нас в Америке зовется "тирольской трелью".

Незримое пение, к великому нашему удовольствию, продолжалось, а тут показался и сам "йодлер" - пастушок лет шестнадцати. В порыве признательности и радости мы дали ему франк, прося спеть еще. И он пел, а мы слушали, когда же мы собрались уходить, он проводил нас щедрыми руладами. Минут пятнадцать спустя встретили мы другого пастушка, он тоже пел, и мы дали ему в виде поощрения полфранка. Этот йодлер также проводил нас руладами. После этого мы каждые десять минут натыкались на нового йодлера, из коих первому дали восемь центов, второму - шесть, третьему - четыре, четвертому - пенни, номерам пятому, шестому я седьмому ничего не дали, зато всем остальным йодлерам, встречавшимся нам в тот день, давали каждому по франку, лишь бы они больше не пели. Пожалуй, в Альпах слишком уж увлекаются пением на тирольский лад.

Часам к трем миновали мы огромные естественные ворота - они так и называются Felsenthor¹, - образуемые двумя отвесными скалами с лежащей поверху третьей скалой. Рядом стояла уютная маленькая гостиница, но мы были еще полны энергии и стоически прошли мимо.

¹ (Скалистые ворота (нем.))

Три часа спустя мы подошли к железнодорожному полотну. Оно ведет прямо в гору, под такой уклон, какой образует стремянка, приставленная снаружи к стене дома; надо иметь крепкие нервы, чтобы проехаться по такой железной дороге - что вверх, что вниз.

Теперь нам часто встречались горные ручьи с прозрачной ледяной водой, и мы охлаждали ею свои спекшиеся внутренности. Это была действительно освежающая вода, - первая, какую нам довелось пить с самого отъезда из Америки; на континенте в гостиницах вам подают лед в стакане, вы льете в него застоявшуюся теплую воду, но от этого она не становится прохладной. По-настоящему остудить воду можно только в холодильнике или в плотно закрытом кувшине со льдом. Европейцы считают, что ледяная вода портит пищеварение. Но откуда им это известно, если они ее никогда не пьют?

В десять минут седьмого вышли мы к станции Кальтбад; здесь стоит просторная гостиница с огромными верандами, откуда открываются великолепные виды на озеро и горы. Мы уже окончательно выбились из сил; боясь, как бы снова не проспать восход солнца, мы наспех пообедали - и сразу в постель. Какое неописуемое блаженство растянуться на холодных влажных простынях! И как же крепко мы спали - на свете нет лучшего снотворного, чем восхождение на Альпы!

Утром мы проснулись оба одновременно и бросились к окну отдергивать занавески. Снова жестокое разочарование: было уже половина четвертого пополудни!

Одевались мы мрачные, в самом скверном расположении духа; каждый укорял другого за то, что тот проспал. Гаррис говорил, что, если бы мы взяли курьера, как оно и полагается, нам не пришлось бы прозевать два солнечных восхода. Я возразил ему, что тогда, как ему хорошо известно, один из нас должен был бы вовсе не спать, чтобы заранее разбудить курьера, и еще добавил, что нам во время такого сложного восхождения в пору следить за собой - где уж тут отвечать за курьера.

Впрочем, за завтраком наше дурное настроение рассеялось: мы прочли в путеводителе, что в гостиницах на вершине горы туристу, мечтающему увидеть восход солнца, не приходится рассчитывать только на счастье, там служитель, обходя все коридоры, дует в мощный альпийский рог, способный воскресить мертвого. И еще одна утешительная подробность: по заверению путеводителя, на вершине горы туристы не теряют ни минуты драгоценного времени на то, чтобы одеться как следует, а, захватив попавшееся под руку красное одеяло, появляются при всем народе в этом одеянии индейцев. Это ли не прекрасно! Это ли не романтично! Двести пятьдесят человек с развевающимися волосами и в хлопающих по ветру одеялах толпятся на открытой бурям горной вершине, на фоне торжественных снежных хребтов и румяных зорь, провозвестников солнца - это ли не великолепное, незабываемое зрелище! Мы уже считали скорей удачей, чем неудачей, что прозевали те восходы солнца.

Из путеводителя мы узнали, что находимся на высоте три тысячи двести двадцать восемь футов над уровнем озера. Итак, две трети пути пройдено. Дальше двинулись в четыре пятнадцать пополудни; в сотне ярдов повыше гостиницы от железнодорожного полотна отходила вправо ветка; она не так круто поднималась вверх, как главная линия, и мы свернули на нее. Пройдя около мили и обогнув скалу, мы вышли к новенькой нарядной гостинице. Надо было прямиком идти дальше, дорога вывела бы нас на вершину горы, но верный себе Гаррис, как всегда, пустился в расспросы и, как всегда, напал на человека, который знал столько же, сколько он, и этот человек посоветовал нам повернуть назад и держаться главного пути. Так мы и сделали. И кляли же мы себя потом за эту напрасную потерю времени!

Мы все лезли и лезли вверх и не переставали лезть - поднялись уже на сорок вершин, и каждый раз за последней находили еще одну, наипоследнюю. Пошел дождь, и весьма упорный. Мы вымокли до нитки и продрогли. А потом тучи заволокли все клубящимися туманами, пришлось идти по шпалам, чтобы не сбиться с пути. Иногда мы выбирались на раскисшую дорожку, шедшую слева вдоль насыпи, но порою ветер разгонял туман, и мы видели, что шагаем по самому краю пропасти, а наши локти висят над бесконечной и бездонной пустотой; от ужаса у нас захватывало дыхание, и мы торопились перебраться опять на шпалы.

Наконец спустилась ночь, темная, промозглая. Часов в восемь вечера туман разошелся, и мы увидели хорошо утоптанную дорожку, круто поднимавшуюся влево. Мы свернули на нее, но когда настолько отошли от железной дороги, что вернуться было уже невозможно, нас снова накрыл пеленой туман.

Мы находились на неприютном голом месте и вынуждены были шагать вперед, чтобы согреться, хотя бы и под угрозой рано или поздно свалиться в пропасть. Часов в девять сделали мы важное открытие: оказывается, мы сбились с тропы. Некоторое время мы ползли на четвереньках, но так и не нащупали тропу; оставалось только сесть тут же в грязь, на чахлую мокрую траву, набраться терпения и ждать.

Нас, видите ли, испугала грозная громада, на мгновение выступившая из тумана, чтобы уже в следующую минуту затеряться в нем. Это была гостиница, которую мы искали, но, чудовищно увеличенная туманом, она представлялась нам крутым обрывом, на который мы не рисковали взобраться.

Так просидели мы добрый час, дрожа всем телом, стуча зубами и препираясь из-за пустяков, но больше всего коря друг друга за то, что мы, как последние дураки, свернули с железнодорожного полотна. Мы сидели спиной к воображаемому обрыву, потому что какой ни на есть ветер дул только оттуда. Временами туман рассеивался, но мы этого не замечали, так как глядели во вселенскую пустоту, где сквозь туман все равно ничто не просвечивает, пока наконец Гаррис, случайно обернувшись, не увидел на месте мнимого обрыва большое, смутно маячившее призрачное здание гостиницы. Мы различали окна, трубы и расплывчатые пятна света. Первым нашим чувством была безмерная, невыразимая радость, но она тут же сменилась глупым раздражением на то, что гостиница, должно быть, уже минут сорок пять как видна, а мы сидим в грязной луже и ссоримся.

Да, это была гостиница "Риги-Кульм", та самая, что стоит на вершине горы и чьи отдаленные сверкающие огни мы часто видели в высоте, среди звезд, с нашего балкона в Люцерне. Угрюмый портье и не менее угрюмые служители встретили нас с той суровостью, которая так свойственна этому племени в разгар сезона, когда от постояльцев отбоя нет, но, тронутые нашим сверхобычным смирением и подобострастием, смиловались и проводили нас в комнату, заказанную для нас нашим юным провожатым.

Переодевшись во все сухое, мы в ожидании ужина одиноко слонялись по двум-трем обширным пещерообразным гостиным, в одной из них имелась даже печка. Однако печка эта находилась в углу, за непроницаемой стеной обступивших ее постояльцев. И так как пробраться к огню не было никакой возможности, мы бродили в Заполярье, между кучками молчаливых, потерянных, сумрачных людей, дрожавших от холода и, может быть, думавших одну неотступную думу: "За каким чертом нас сюда понесло!" Были здесь и американцы и немцы, но преобладали англичане.

Потом мы заглянули в комнату, где толпилось особенно много народу, - узнать, по какому случаю сборище. Оказалось, что здесь продажа сувениров. Туристы с увлечением покупали разрезальные ножички на ее вкусы и фасоны, с надписью: "На память о Рига-Кульме", вправленные в рукоятки из крошечных рожков мифической серны; тут же стояли деревянные кубки и тому подобные вещицы - тоже на все вкусы и фасоны и с такими же надписями. Я уже приглядел себе разрезальный ножик, но вовремя сообразил, что мне и так не позабыть ледяного гостеприимства Риги-Кульма, и подавил этот порыв.

Ужин согрел нас, и мы поторопились в постель, но я еще сначала, во исполнение просьбы мистера Бедекера ко всем туристам - обращать его внимание на каждую неточность, невольно вкравшуюся в его путеводители, настрочил ему письмецо, где указал, что в своей справке, будто восхождение от деревни Вэгтис до вершины продолжается три с четвертью часа, он просчитался на три дня. В свое время я известил его об ошибке в определении расстояния от Аллерхейлигена до Оппенау и о том же предупредил Германское имперское картографическое общество, допустившее этот же недосмотр на своих картах. Кстати сказать, я так и не удостоился ни ответа на свои письма от первой инстанции, ни естественной благодарности от второй; но что я расцениваю как высшую неучтивость - это что необходимые исправления так и не были внесены ни в карты, ни в путеводители. Я не оставил, однако, мысли написать вторично, как только выдастся свободная минута, - возможно, мои письма затерялись в дороге.

Мы свернулись калачиком в холодных, сырых постелях и мгновенно уснули. Руки и ноги были словно налиты свинцом, и мы ни разу не шевельнулись во сне, пока нас не разбудили зычные рулады альпийского рога. Разумеется, мы не стали мешкать. Натянув на себя самое необходимое, мы закутались в пресловутые красные одеяла и, растрепанные, с непокрытой головой, устремились в коридор, а там и на свежий воздух, где на свободе завывал ветер. Футах в ста на вершине горы возвышался деревянный помост, и мы сломя голову бросились к нему. Взбежав на него по ступенькам лестницы, мы застыли у барьера, высоко над простертой внизу землей, и ветер, налетая яростными порывами, играл нашими волосами и рвал и крутил наши красные одеяла, хлопая ими, как кнутом.

- Минимум пятнадцать минут опоздания! - сказал Гаррис упавшим голосом. - Солнце уже над горизонтом.

- Подумаешь, беда какая! - не сдавался я. - Зрелище великолепное, по крайней мере досмотрим восход до конца.

Мы, не теряя времени, глухие ко всему на свете, погрузились в созерцание совершавшегося у нас на глазах чуда. Величественный исчирканный облаками диск новорожденного светила стоял вплотную над безграничной ширью вскипавших барашками волн - ибо взбаламученным морем представлялось нам это нагромождение монументальных соборов и башен, одетых вечным снегом, сплошь залитых опаловым сиянием переливчатых красок, - между тем как сквозь прозоры черных туч, тяжело нависших над солнцем, пробивались, устремляясь к зениту, сверкающие снопы алмазной пыли. Дольний мир, изрытый и искромсанный, тонул в яркой, многоцветной дымке, скрадывавшей рваные очертания утесов и скал и лохматых лесов и придававшей этой суровой картине необычайно нежный и сочный колорит.

Мы не смели говорить. Мы затаили дыхание. Мы только в пьяном восторге пялили глаза и упивались этим великолепием. Вдруг Гаррис воскликнул:

- Тьфу пропасть, да оно садится!

И он был прав. Мы проспали утреннюю побудку, проспали завтрак и обед. Чудовищно!

- Обрати внимание, - не унимался Гаррис, - никто не смотрит на солнце, все заняты нами! Да и надо же выдумать такое - стоять на этом эшафоте в дурацких одеялах, на виду у двухсот пятидесяти прилично одетых мужчин и женщин, которые уставились только на нас и которым наплевать, восходит солнце или заходит, лишь бы не упустить такое пикантное зрелище, достойное украсить их путевые журналы. Им в пору схватиться за бока, а вон та молодая особа того и гляди лопнет со смеху. А ты... в первый раз вижу такого человека! Ты - последняя мыслимая степень приближения человека к ослу.

- Что я такое сделал? - вскинулся я.

- И ты еще спрашиваешь! Ты встал в половине восьмого вечера, чтобы наблюдать восход солнца, - вот что ты сделал!

- Так чем же ты лучше меня, хотел бы я знать? Я всегда вставал с первым жаворонком, пока не попал под разлагающее влияние твоего возвышенного интеллекта.

- Ты вставал с первым жаворонком! Не сомневаюсь, что в один из ближайших дней ты встанешь с палачом! Постыдился бы читать мне мораль здесь, на альпийской вершине, щеголяя в красном одеяле на эшафоте в сорок футов вышиной! Да еще перед лицом многочисленной публики. Вот уж нашел время показывать свой скверный характер!

Разгорелась обычная перепалка. Когда солнце наконец скрылось за горизонтом, мы под защитой милосердных сумерек прошмыгнули к себе в номер и снова легли спать. По дороге попался нам трубач, желавший получить с нас не только за солнечный закат, который мы видели, но и за восход, который проспали в полном смысле слова; но мы заявили, что согласны участвовать в этом солярном предприятии лишь на условиях "Европейского плана" - то есть платить за то, что фактически получено. И тогда он обещал наутро так затрубить в свой рог, что мы и мертвые проснемся.