предыдущая главасодержаниеследующая глава

Глава VI. Новое увлечение. - Озеро Даубензее. - Мы слоняемся по горам. - Поиски шляпы. - "Отель дез Альп". - Лейкские воды. - Стена Гемми. - Знаменитая "Стремянка". - Нам подменяют одежду

Что может быть лучше и драгоценнее, чем новое увлечение! Как оно захватывает человека! Как волнует, как обуревает душу! Я вышел из харчевни "Шваренбах" новым, в корне изменившимся человеком! Меня окружал новый мир, я смотрел на все новыми глазами. До сей поры, глядя вверх на исполинские снеговые горы, я благоговел перед их величием и грандиозностью, перед невыразимой грацией их очертаний; теперь, взирая на них, я видел твердыни, которые должно взять приступом, завоевать. Мое восхищение их величием и благородной красотой нисколько не уменьшилось, напротив - к старому увлечению прибавилось новое. Меря глазами пядь за пядью их крутые склоны, я прикидывал возможность - или невозможность - измерить их шагами. Завидев сверкающий ледяной шлем, пробившийся за облака, я представлял себе цепочку черных точек, упорно ползущих вверх и соединенных между собой тончайшей нитью.

Мы обогнули одинокое озерце по названию Даубензее и вскоре увидели невдалеке, по правую руку, ледник, подобный величественной реке, замерзшей в движении и перегороженной в устье отвесной стеной. Мне еще не приходилось видеть ледник так близко.

Вскоре набрели мы на новенькую дощатую сторожку и на кучку людей, строивших каменное здание: значит, у "Шваренбаха" будет невдолге конкурент. Здесь мы купили бутылку-другую пива, - во всяком случае, мне это назвали пивом, но я понял по цене, что это раствор драгоценных камней, а по вкусу понял, что раствор драгоценных камней для питья не пригоден.

Мы находились в угрюмой, дикой местности. Но вот перед нами что-то вроде трамплина, вознесенного над обрывом. Мы подошли и ахнули, пораженные контрастом: перед нами простиралась сказочно-волшебная страна. На глубине двух-трех тысяч футов раскинулась ярко-зеленая равнина с прелестным городком и серебряной лентой реки, извивающейся среди лугов; этот райский уголок обступили со всех сторон гигантские кручи, одетые сосновым лесом, а над макушками сосен высились в обманчивой близости купола и шпили массива Монте-Розы. Какой восхитительно зеленой и красивой показалась нам эта тесная долина! Расстояние не скрадывало деталей, а только мельчило, придавая им изящество, мягкость и миниатюрность: так выглядят города и ландшафты, когда смотришь на них в обратный конец подзорной трубы.

Прямо под нами вздымался, вырастая из долины, утес с зеленой маковкой, напоминающей перекосившуюся скамью, а вокруг этой скамьи, как бы покрытой зеленым сукном, сновало множество белых и черных овец, - с нашей вышки они представлялись нам гусеницами-переростками. Вознесенная на высоту, скамья казалась совсем близкой, но то был лишь обман зрения, она лежала глубоко внизу.

И вот начался спуск по самой удивительной тропе, какую мне когда-либо приходилось видеть. Чрезвычайно узкая, она штопором вилась по исполинскому обрыву, упираясь в каменную стену и повиснув над отвесной пустотой. Здесь тянулась нескончаемая вереница проводников, носильщиков, мулов, носилок и туристов, поднимавшихся вверх. При встрече с отъевшимся мулом тут приходилось тесновато. Завидев или заслышав издали, что подходит мул, я прилипал к стене. Я, разумеется, и сам предпочитал держаться стены, но я держался бы ее так или иначе, ибо мул предпочитает держаться края, - на такой круче приходится сообразовываться с тем, что предпочитает мул. По счастью, он во всех случаях избирает наружный край. Его жизненное призвание заключается в том, чтобы перетаскивать объемистые тюки и корзины, привязанные поперек спины, и он приучен держаться наружного края горной тропы, для того чтобы его кладь не вошла в опасное соприкосновение со стеной. Однако и тогда, когда в порядке исключения ему приходится сменить мертвый груз на живой, он, по врожденной глупости, остается верен своему обыкновению, и одна нога у пассажира неизменно болтается над долинным миром, тогда как сердце у него поминутно уходит в пятки. Не раз наблюдал я, как задняя нога мула, сорвавшись с карниза, обрушивает в пропасть комья земли и грязи, и замечал, какое кислое выражение бывало в эти минуты у пассажира любого пола и возраста.

В одном месте узкая тропа на восемнадцать дюймов расширена каменной кладкой, а поскольку здесь крутой поворот, то ее в незапамятные времена обнесли деревянной оградой, сплошь обшитой досками. От ветхости доски расшатались и прогнили, а каменную кладку источило прошедшими недавно проливными дождями. Одной проезжавшей здесь молодой американке сильно не повезло: ее мул, оступившись на повороте, пустил задней ногой под откос всю источенную часть каменной кладки заодно с вывернутым столбом; рванувшись что есть сил, мул кое-как удержался на тропе, но на девушку в ту минуту страшно было смотреть: ее щеки могли поспорить белизной со снегами Монблана.

Тропа эта не что иное, как выемка, выдолбленная по стене обрыва; у путника под ногами каменный карниз шириной в четыре фута, а над головой каменный навес шириной в те же четыре фута, - все вместе напоминает узкую веранду; выглянув из этой галереи, путник видит перед собой на расстоянии брошенного камня такую же голую каменную стену, уходящую вверх и вниз и образующую противоположную сторону теснины или трещины. Чтобы увидеть подножие своей стены, путнику нужно лечь наземь и высунуть нос наружу. Я этого не сделал, потому что боялся испачкаться.

Примерно через каждые сто ярдов на особенно опасных местах поставлены деревянные ограды или заборы; но все они обветшали, а иные завалились в сторону пропасти и не внушают обманчивых надежд людям, нуждающимся в опоре. В одном месте от ограды уцелела только верхняя доска; какой-то юный англичанин, бежавший вниз во всю прыть, с размаху бросился к ограде и всей тяжестью облокотился на предательскую доску, очевидно желая заглянуть в пропасть; доска - ни много ни мало - на целый фут отклонилась в сторону пропасти! Я чуть не задохнулся от ужаса. Но что до юноши, то он только удивился и так же, махом, побежал дальше, как будто и не подозревая, от какой крупной неприятности он еле-еле избавился.

Альпийские носилки представляют собой обитую подушками коробку, прикрепленную к двум длинным шестам, или же кресло с подножкой. Их несут посменно дюжие носильщики. Сидеть в носилках удобно, и в них меньше трясет, чем в любом экипаже. Мужчину редко встретишь в носилках, ими пользуются женщины, - они сидят бледные-бледные, точно душа с телом расстается, смотрят обычно себе в колени и на пейзаж не обращают внимания.

Но особенно пугалась высоты лошадь, которую провели мимо нас на поводу. Бедняжка выросла на зеленой мураве Кандерштегской долины и впервые попала в такое страшное место. Она то и дело останавливалась, косила глазом на головокружительную бездну, широко раздувала ноздри, и ее селезенка екала так громко, как будто лошадь возвращалась со скачек. При этом ее все время била дрожь, как в параличе. Красивое животное казалось живою статуей, олицетворяющей страх, но сердце сжималось глядеть на ее страдания.

С этой погибельной тропой связана одна трагическая история. Бедекер со свойственным ему лаконизмом рассказывает ее в трех строках:

"Спускаться верхом на лошади не рекомендуется. В 1861 году графиня д'Эрлинкур, выпав из седла, свалилась в пропасть и убилась насмерть".

Мы заглянули вниз и увидели памятник, поставленный в ознаменование этого события. Он стоит на дне теснины, в нише, выдолбленной в скале, защищающей его от бушующих вод и бурь. Старик проводник, который все молчал, а на вопросы отвечал односложно, на этот раз проявил необычную словоохотливость. Он рассказал нам, что графиня была юной я прекрасной - в сущности, еще девочка. Она незадолго до этого вышла замуж, то было ее свадебное путешествие. Ее молодой супруг ехал чуть впереди; один проводник вел под уздцы лошадь графа, другой - лошадь графини.

- Проводник, что вел под уздцы графскую лошадь, - рассказывал старик, - случайно оглянулся, бедняжка сидела ни жива ни мертва и не отрываясь глядела в пропасть; и вдруг она медленно склонила голову, медленно подняла руки к лицу - вот так, прижала пальцами веки - вот так, потом покачнулась в седле, пронзительно вскрикнула, в воздухе только взвилось ее платье - и все было кончено.

И после паузы:

- Да, да, проводник все это видел, видел собственными глазами. Он видел все в точности так, как я рассказал вам.

И после следующей паузы:

- Да, да, он видел все именно так. Боже мой, это был я. Я и был тот проводник!

То было величайшее событие его жизни, не удивительно, что старику запомнилась каждая мелочь. И мы выслушали все, что он мог нам рассказать: как все произошло, и что было потом, и что говорили о печальном случае в народе, - поистине, это был горестный рассказ.

Мы находились уже на последнем витке штопора, как вдруг на высоте в сто - сто пятьдесят футов от подножья обрыва у Гарриса сорвало ветром шляпу и покатило вниз к крутой осыпи из щебня и осколков камня, сброшенных непогодою со стены обрыва. Не торопясь спустились мы вниз по осыпи, рассчитывая без труда найти беглянку, да не тут-то было. Часа два провели мы в поисках - не потому что дорожили этой старой соломой, но из чистого задора, - мы понять не могли, куда она запропастилась в таком месте, где все просматривалось с первого взгляда.

Не случается ли вам, читая в постели, положить разрезальный нож рядом, а потом вы его никак не найдете, если, конечно, он не с саблю величиной. Шляпа Гарриса по части упрямства могла перещеголять любой разрезальный нож, и мы махнули на нее рукой; зато мы нашли линзу от бинокля и, покопавшись в груде камней, постепенно обнаружили и другие линзы и металлическую оправу. Все это мы впоследствии отдали собрать, и владелец сорванца бинокля может получить назад свою потерянную собственность, представив необходимые доказательства и возместив нам издержки. Мы, собственно, надеялись найти и владельца и собрать его по частям, - это составило бы неплохой эпизод для моей книги; но на этот раз нам не повезло. Однако мы не отчаивались: оставались еще места, где можно было поискать как следует. Успокоившись на том, что владелец бинокля где-то здесь, мы решили переночевать в Лейке, а потом вернуться за ним сюда.

Мы сели, отерли пот с лица и стали толковать о том, что мы сделаем с останками, когда их найдем. Гаррис собирался пожертвовать их в Британский музей, я же предполагал отправить их вдове по почте. В этом разница между мной и Гаррисом: Гаррис все делает напоказ, тогда как для меня на первом плане - простое человеческое сердце, даже если такие чувства стоят мне денег. Гаррис ратовал за свое предложение - против моего; я ратовал за мое предложение - против предложения Гарриса. Постепенно разговор наш перешел в спор, а затем и в перебранку. Наконец я сказал со всей свойственной мне твердостью:

- Мною решение принято. Тело получит вдова.

На что Гаррис ответил со свойственной ему запальчивостью:

- И мною решение принято. Тело получит музей.

Я сказал хладнокровно:

- Музей его получит, когда рак свистнет.

На что Гаррис:

- А вдове никакой свист не поможет, об этом позабочусь я.

После обмена кое-какими комплиментами я сказал:

- Уж больно ты хорохоришься, как я погляжу, насчет этих останков. Какое ты, собственно, имеешь к ним отношение?

- Какое отношение? Да самое непосредственное. Никто про них и знать бы не знал, кабы я не нашел бинокль. Труп принадлежит мне, и я сделаю с ним все что захочу.

Я был начальником экспедиции - следовательно, все открытия и находки принадлежали мне. Останки были моими по праву, и я мог настоять на своих правах, но, не желая портить себе кровь, предложил Гаррису разыграть их в орлянку. Я поставил на решку и выиграл, но то была победа впустую, ибо, хотя мы проискали весь следующий день, мы так и не нашли ни косточки. До сих пор не могу понять, что сталось с тем парнем.

Город в долине назывался Лейк, или Лейкербад, Мы спустились по зеленому откосу, поросшему горечавкой и другими цветами, и вскоре вышли на узкие улочки предместья и по лужам жидкого "удобрителя" зашагали к центру. Эту деревушку следовало бы вымостить или хотя бы устроить здесь перевоз.

Тело Гарриса представляло собой излюбленное пастбище серн: оно буквально кишело прожорливыми гадинами, вся кожа его, когда он раздевался, бывала покрыта сыпью, точно у больного скарлатиной. Увидев, что я направляюсь в харчевню под вывеской "Серна", он наотрез отказался за мной следовать. Он сказал, что в Швейцарии и без того хватает серн, и не к чему выискивать гостиницы, которые избрали их своей специальностью. Мне было решительно все равно, так как серны ко мне равнодушны, у меня с ними чисто шапочное знакомство; но для успокоения Гарриса, мы отправились в "Отель дез Альп".

За табльдотом наблюдали мы такую сценку. Напротив сидел человек с угрюмой физиономией, и не столько угрюмой, сколько надутой, и не так надутой, как свирепой, - не разбери-поймешь, а только заметно было, что он изрядно "заложил", но не хочет в этом сознаться. Он взял со стола закупоренную бутылку, подержал наклонно над рюмкой и, отставив ее с довольным видом, сосредоточил свое внимание на еде.

Вскоре он поднес рюмку ко рту, но, конечно, она оказалась пустой. Озадаченный, он искоса посмотрел на соседку, почтенную седую даму, явно не способную ни на что дурное. Покачал головой, словно говоря: "Не похоже, чтобы она!" И снова занес закупоренную бутылку над рюмкой, боязливо водя по сторонам слезящимися глазами - не смотрит ли кто. Поев, он снова пригубил рюмку, и снова она оказалась пустой. Он искоса бросил такой обиженный и укоризненный взгляд на свою ничего не подозревавшую соседку, что просто смех разбирал. Но дама знать ничего не хотела, кроме своего жаркого. Тогда он взял бутылку и рюмку, кивнул себе с понимающим видом, решительно переставил их налево от тарелки, снова налил, снова заработал ножом и вилкой, а потом уверенно взял рюмку - и опять она оказалась пустой.

Он остолбенел от удивления. Выпрямился на стуле и со скорбной миной воззрился сначала на одну, потом на другую соседку - обе деловито жевали. Тогда он тихонько отодвинул тарелку, поставил рюмку прямо перед собой и, придерживая ее левой рукой, начал наливать себе правой. На этот раз и он заметил, что оттуда ничего не льется. Он перевернул бутылку вверх дном - как есть ничего; и тут на лице у него появилось плаксивое выражение: "Ик!.. вылакали все до капли!" - пожаловался он сам себе. После чего, покорно отставив бутылку, продолжал есть всухомятку.

За тем же табльдотом была у меня под наблюдением дама, самый крупный экземпляр изо всех виденных мною дам - конечно, в частной жизни. Она была более семи футов росту и пропорционального сложения. Я случайно наступил на правый фланг ее правой ступни, и откуда-то из-под потолка раздался зычный окрик: "Pardon, m'sieu, вы слишком много себе позволяете!" Вот тут-то я впервые ее и заметил.

Случилось это, когда мы проходили полутемным холлом, и я только смутно различал ее очертания. Потом я увидел ее уже в столовой. Она села за соседний стол, между мной и двумя прелестными барышнями, которые совсем затерялись за ее спиной. Она была хороша собой и замечательно сложена, скажем прямо - сложена, как богиня. Но рядом с ней все меркло и терялось. Дамы в ее присутствии казались маленькими девочками, мужчины - плюгавыми ничтожествами. Все производили впечатление каких-то недоносков и так примерно себя и чувствовали. Она сидела ко мне спиной, - я сроду не видел такой спины. Я глядел на эту спину и мечтал: "Ах, если бы увидеть ее при свет" восходящей луны!" Ни один человек не двигался с места, все под тем или иным предлогом ждали, чтобы она отобедала и вышла из-за стола: всем любопытно было увидеть ее во весь рост. И никто не пожалел о потерянном времени. Когда, поднявшись в своем царственном величии, она торжественно проследовала к выходу, каждому стало ясно, что именно такой должна быть императрица.

Мы поздно попали в Лейк и не видели эту даму и зените ее веса и славы. Она страдала ожирением и приехала сбавить в весе на здешних водах. Пять недель вымачивания - по пяти часов в сеанс ежедневно - сделали свое дело, она вошла в норму.

Местные воды излечивают ожирение и накожные болезни. Больные часами просиживают в больших бассейнах. Бывает, что десяток джентльменов и дам соберутся в таком бассейне и проводят время в светских развлечениях и играх. Им дают плавучие пюпитры и столы, и они, погрузившись в воду по грудь, читают, завтракают или сражаются в шахматы. Туристу па возбраняется заглянуть в такое ванное заведение и полюбоваться непривычным зрелищем. Здесь есть даже кружка для сбора в пользу бедных, куда он может опустить свою лепту. Таких купален в городе несколько, их легко узнаешь по веселым возгласам и смеху, доносящимся оттуда. Вода здесь проточная и все время сменяется, иначе человек, лечащийся, скажем, от стригущего лишая, исцелился бы только частично, ибо, избавившись от лишая, рисковал бы схватить чесотку.

На следующее утро мы не спеша возвращались по той же зеленой долине, а перед нами изгибались волнистые линии все тех же голых отвесных стен, верхушками уходящих в облака. Я никогда не видел и вряд ли когда увижу еще такую голую, словно чисто выметенную стену, возносящуюся на пять тысяч футов. Может быть, в природе имеются еще такие, но вряд ли в местах, где вы можете подойти к ним так запросто. Эта каменная громада отличается еще одной особенностью: от подножия до мощных башен ее очертания и взаимное расположение частей напоминают сооруженье, воздвигнутое человеком. Вы найдете здесь зачатки оконных арок, карнизов, дымовых труб, деление на этажи и пр. Здесь можно просиживать целыми днями с неслабеющим интересом, пядь за пядью изучая утонченные красоты и изысканные пропорции этого великолепного здания. Та часть стены, что повернута к городу, рассматриваемая в профиль, представляет собой поистине чудо. Она спускается из заоблачной выси террасами округлых циклопических выступов - своего рода лестница богов; вершину этой лестницы венчает несколько изъеденных бурями башен, громоздящихся одна на другой, а кругом призрачными знаменами реют никогда не рассеивающиеся клочья тумана. Если бы существовал король - владыка мира, для него трудно было бы сыскать более подходящую резиденцию. Оставалось бы только выдолбить изнутри весь камень и провести электричество. В таком дворце он мог бы давать аудиенции сразу целому народу.

Безуспешно поискав дорогие нам останки, мы принялись разглядывать в подзорную трубу отдаленное ложе, прорытое грандиозной лавиной, когда-то сорвавшейся с лесистых вершин по ту сторону города, - она снесла на своем пути немало домов и погребла немало народу; после этого мы пошли дорогой, ведущей к Роне, чтобы попутно взглянуть на знаменитую "Стремянку". Эта опасная штука прилажена к отвесной скале в двести - триста футов высотой. Местные крестьяне и крестьянки лазают по ее ступенькам вверх вниз с тяжелой ношей за спиной. Я поручил Гаррису забраться наверх, чтобы напитать эту книгу жуткой романтикой его впечатлений, и Гаррис успешно выполнил мое поручение через субагента, которому я потом уплатил три франка из своего кармана. С содроганием вспоминаю свои чувства, когда я, прильнув к этому шаткому сооружению, висел между небом и землей - в лице Гаррисова уполномоченного. Порой все плыло перед моими глазами, и я с трудом подавлял приступы слабости, овладевавшие мной перед лицом столь чудовищной опасности. Многие на моем месте повернули бы назад, но я не таков: я твердо шел к поставленной себе цели, полный решимости добиться своего. Я испытывал законное чувство гордости, но вместе с тем знал, что ни за какие сокровища в мире не повторил бы свой подвиг. Боюсь, что когда-нибудь я еще сломаю себе шею, увлеченный дерзостной авантюрой, но никакие угрозы и предостережения не в силах надолго меня остановить. Когда в гостинице распространилась весть, что я поднимался по этой сумасшедшей "Стремянке", интерес к моей особе заметно повысился.

На следующее утро, встав пораньше, мы поехали на лошадях в долину Роны, а оттуда поездом в Висп. Там мы навьючили на себя наши рюкзаки и прочие пожитки и под проливным дождем двинулись по узкому ущелью в Церматт. Часами тащились мы берегом бурливого потока, под величественной грядой Малых Альп, одетых доверху в бархатную зелень; и отовсюду с туманных высот на нас глядели крохотные швейцарские домики, окруженные газоном.

Дождь лил как из ведра, ручей рокотал без умолку, а мы шли все вперед и вперед, радуясь и ливню и рокоту ручья. В том месте, где он всего выше взметает свою белоснежную гриву, где грохочет всего неистовей и обрушивает на огромные валуны всю свою силу и ярость, кантональные власти перекинули самый хлипкий деревянный мостик, какой только можно себе вообразить. Когда мы переходили через него вместе с целым взводом всадников, я заметил, что он трясется от каждой более крупной капли дождя. Я поделился своим впечатлением с Гаррисом, - он тоже заметил это. Я тут же подумал, что, если б я имел слона, который был бы мне дорог как память, я дважды подумал бы, прежде чем пуститься на нем по этому ненадежному мостику.

В половине пятого достигли мы деревни Сент-Николас и, вымокнув по колено в навозной жиже, нашли приют в новой уютной гостинице у церковки. Придя, мы разделись и легли в постель, а весь свой гардероб отослали вниз для просушки. То же самое сделали и остальные насквозь отсыревшие туристы. Одежды набралось уйма, в кухне ее перетасовали самым беспардонным образом и с самыми плачевными последствиями. Когда нам в четверть седьмого принесли наши вещи, я недосчитался своих невыразимых; взамен я получил другие, весьма экстравагантные, с оборочками вместо манжет, стянутые поверху узенькой тесемкой и не доходившие мне до колен. Нельзя сказать, чтобы они были безобразны, но они делили меня пополам, и обе половины не желали иметь друг с другом ничего общего. Человек, вырядившийся так для путешествия в швейцарские горы, должен быть совершеннейшим идиотом. Рубашка, еще более куцая, вовсе не имела рукавов, а если имела, то такие, которые мистер Дарвин назвал бы "зачаточными". Эти зачатки рукавов были зачем-то украшены кружевцем, тогда как на пластроне рубашки не наблюдалось ни малейшего украшения. Вязаная шелковая нижняя сорочка была тоже новомодного фасона, и не сказать, чтобы неразумного: она застегивалась сзади и была снабжена внутренними карманами для лопаток; однако кроили ее явно не на меня, и я чувствовал себя в ней премерзко. Кроме того, мою визитку отдали кому-то другому, а мне принесли редингот, который подошел бы жирафе. Воротничок пришлось подвязать - за неимением на упомянутой дурацкой рубахе хотя бы одной единственной пуговицы.

Одевшись к обеду, который подавали в шесть тридцать, я чувствовал себя последним неудачником и неряхой: в одном месте невыносимо тянет, в другом болтается и висит. Впрочем, и остальные туристы явились табльдоту не в лучшем виде: все в платье с чужого плеча, ничего своего, кровного. Какой-то верзила сразу признал на мне свой редингот, когда увидел, как он шлейфом волочится за мной по полу, но никто не посягал на мою рубашку и невыразимые, хоть я и описал их наиподробнейшим образом. Кончилось тем, что я, ложась спать, отдал их горничной, и она, по-видимому, отыскала владельца, так как утром мои собственные вещи ждали меня на стуле за дверью.

Среди туристов был английский священник - душа-человек, - так он и вовсе не вышел к табльдоту. У него, видите ли, пропали штаны, причем без всякой замены. Как он объяснил мне, дело тут не в цирлих-ганирлих, - ему нужно не больше, чем другим, - но священника выйти к обеду в одних исподниках, значит дать повод к неуместным разговорам.

предыдущая главасодержаниеследующая глава




© S-Clemens.ru, 2013-2018
При копировании материалов просим ставить активную ссылку на страницу источник:
http://s-clemens.ru/ "Марк Твен"


Поможем с курсовой, контрольной, дипломной
1500+ квалифицированных специалистов готовы вам помочь