Глава XIX

Прошло два или три дня и две или три ночи; можно, пожалуй, сказать, что они проплыли, - так спокойно, гладко и приятно они шли. Вот как мы проводили время. Река здесь была необъятной ширины, такая громадина - местами шириной мили в полторы. Мы плыли по ночам, а днем отдыхали и прятались. Бывало, как только ночь подходит к концу, мы останавливаемся и привязываем плот - почти всегда там, где нет течения, под отмелью, потом нарежем ивовых и тополевых веток и спрячем плот под ними. После того закинем удочки и лезем в реку, чтобы освежиться немножко, а потом сядем на песчаное дно, где вода по колено, и смотрим, как светает. Нигде ни звука, полная тишина, весь мир точно уснул, редко-редко заквакает где-нибудь лягушка. Первое, что видишь, если смотреть вдаль над рекой - это темная полоса: лес на другой стороне реки, а больше сначала ничего не разберешь; потом светлеет край неба, а там светлая полоска расплывается все шире и шире, и река, если смотреть вдаль, уже не черная, а серая; видишь, как далеко-далеко плывут по ней небольшие черные пятна - это шаланды и всякие другие суда, и длинные черные полосы - это плоты; иногда слышится скрип весел в уключинах или неясный говор, - когда так тихо, звук доносится издалека; мало-помалу становится видна и рябь на воде, и по этой ряби узнаешь, что тут быстрое течение разбивается о корягу, оттого в этом месте и рябит; потом видишь, как клубится туман над водой, краснеет небо на востоке, краснеет река, и можно уже разглядеть далеко-далеко, на том берегу, бревенчатый домик на опушке леса, - должно быть, сторожка при лесном складе, а сколочен домик кое-как, щели такие, что кошка пролезет; потом поднимается мягкий ветерок и веет тебе в лицо прохладой и свежестью и запахом леса и цветов, а иногда и кое-чем похуже, потому что на берегу валяется дохлая рыба и от нее здорово несет тухлятиной; а вот и светлый день, и всё вокруг словно смеется на солнце, и певчие птицы заливаются вовсю!

Теперь уже легкий дымок от костра совсем незаметен, и мы снимаем с удочки рыбу и готовим себе горячий завтрак. А после того отдыхаем и любуемся на речной простор; отдыхаем, отдыхаем, а там, глядишь, и заснем. Проснемся после и смотрим - что же нас разбудило? И иной раз видишь - поднимается против течения и пыхтит пароход, далеко у противоположного берега - только и можно разобрать, кормовое у него колесо или боковое; и после того целый час ничего не слышно и не видно: настоящая водная пустыня. Потом видишь, как далеко-далеко по реке тянется плот и какой-нибудь разиня колет на плоту дрова, - они всегда норовят колоть дрова на плоту, - видишь, как сверкает опускающийся топор, но ничего не слышишь; видишь, как опять поднимается топор, и только когда он занесен над головой, слышится: "трах!" - так много времени нужно, чтобы звук долетел по воде. Вот так мы и проводили день, валяясь на травке и прислушиваясь к тишине. Один раз был густой туман, и на плоту и лодках, проходивших мимо, колотили в сковороды, чтобы пароход не наскочил на них. Одна шаланда, а может и плот, проплыла так близко, что мы слышали говор, смех и брань, - хорошо слышали, а видеть не видели, так что мороз по коже подирал: похоже было, будто это духи разговаривают. Джим так и решил, что это духи, а я с ним не согласился:

- Ну нет, духи так не станут говорить: "Черт бы побрал этот проклятый туман!"

Мы отчаливали, как только стемнеет; выведем плот на середину реки, бросим весла, он и плывет по течению как ему вздумается. Потом закурим трубки, спустим ноги в воду и разговариваем обо всем на свете. Мы все время ходили голышом, и днем и ночью, если нас не допекали москиты; в новой одежде, которую подарили мне родные Бака, я чувствовал себя как-то неловко, оттого что она была очень хорошая, да я и вообще не охотник наряжаться.

Случалось, что на всей реке долго-долго не было никого, кроме нас. Вдали, у того берега, виднелись отмели и островки, да кое-где мелькнет иной раз огонек - свеча в окне какой-нибудь хибарки, а иной раз и на воде увидишь искорку-другую - на плоту или на шаланде, или услышишь, как там поют или играют на скрипке. Хорошо нам жилось на плоту! Бывало, все небо над головой усеяно звездами, и мы лежим на спине, глядим на них и спорим: что они - сотворены или сами собой народились? Джим думал, что сотворены, а я - что сами народились: уж очень много понадобилось бы времени, чтобы наделать столько звезд. Джим сказал, может их луна мечет, как лягушка икру; что ж, это было похоже на правду, я и спорить с ним не стал; я видал, сколько у лягушки бывает икры, так что, разумеется, это вещь возможная. Мы следили и за падучими звездами, как они чертят небо и летят вниз. Джим думал, что это те звезды, которые испортились и выкинуты из гнезда.

Один или два раза в ночь мы видели, как мимо в темноте проходил пароход, время от времени рассыпая из трубы тучи искр; они дождем падали в реку, и это было очень красиво; потом пароход скрывался за поворотом, огни мигали еще раз и гасли, шум замирал, и на реке опять становилось тихо; потом до нас докатывались и волны - долго спустя после того, как пройдет пароход, - и покачивали плот, а потом бог знает сколько времени ничего не было слышно, кроме кваканья лягушек.

После полуночи жители в домах на берегу укладывались спать, и часа на два или на три становилось совсем темно - в окнах домишек ни огонька. Эти огоньки служили нам вместо часов: как покажется первый огонек, значит утро близко, и мы начинаем искать место, где бы спрятаться и привязать плот.

Как-то утром, перед зарей, я нашел пустой челнок, перебрался через перекат на берег - он был от острова всего в двухстах ярдах - и поднялся вверх по речке среди кипарисового леса на милю или около того - посмотреть, не наберу ли я там ягод. Как раз в том месте, где через речку шел коровий брод, смотрю - по тропе к броду бегут опрометью какие-то двое мужчин. Я так и думал, что мне крышка; бывало, если за кем-нибудь гонятся, мне всегда кажется, что это или за мной, или за Джимом. Я хотел было удрать от них поскорей, да они со мной поравнялись, окликнули меня и стали просить, чтобы я их спас, - говорят, они ничего такого не делали, потому за ними и гонятся с собаками. Они собрались уже прыгнуть ко мне в челнок, только я им сказал:

- Погодите, не прыгайте. Я еще не слышу ни лошадей, ни собак; у вас есть время пробраться сквозь кусты и пройти немножко дальше вверх по речке, - вот тогда лезьте в воду и ступайте вброд ко мне, это собьет собак со следа.

Они так и сделали; и как только они влезли ко мне в челнок, я сейчас же пустился обратно к нашему островку, а минут через пять или десять мы услышали издали крики и собачий лай. Мы слышали, как погоня прискакала к речке, но не видели ее: верховые, должно быть, потоптались на берегу, поискали, а потом стало плохо слышно - мы отъезжали все дальше и дальше; а когда лес остался позади и мы выбрались на большую реку, все было уже тихо; тогда мы подгребли к островку, спрятались в тополевых зарослях, и опасность миновала.

Одному из бродяг было на вид лет семьдесят, а может и больше; он был лысый и с седыми баками. На нем была старая, рваная шляпа, синяя грязная шерстяная рубаха, рваные холщовые штаны, заправленные в высокие сапоги, и подтяжки домашней вязки, - нет, подтяжка у него была всего-навсего одна. На руке старик нес еще долгополую старую хламиду из синей холстины, с медными пуговицами, а кроме того, оба они волокли тяжелые, битком набитые ковровые саквояжи.

Другому бродяге было лет тридцать, и одет он был тоже неважно. После завтрака мы все легли отдохнуть, и из разговора первым делом выяснилось, что оба эти молодчика друг друга совсем не знают.

- Из-за чего у вас вышли неприятности? - спросил лысый у того, что помоложе.

- Да вот, продавал я одно снадобье, для того чтобы счищать винный камень с зубов, - счищать-то оно, положим, счищает, но только и эмаль вместе с ним сходит, - и задержался на один вечер дольше, чем следует; и только-только собрался улизнуть, как повстречал вас на окраине города и вы мне сказали, что за вами погоня, и попросили вам помочь. А я ответил, что у меня тоже неприятности, и предложил удирать вместе. Вот и вся моя история... А у вас что было?

- Я тут около недели проповедовал трезвость, и все женщины мною нахвалиться не могли - и старухи и молоденькие, - потому что пьяницам я таки задал жару, могу вам сказать; я набирал каждый вечер долларов пять, а то и шесть - по десять центов с носа, дети и негры бесплатно, - и дело у меня шло все лучше да лучше, как вдруг вчера вечером кто-то пустил слух, что я и сам потихоньку прикладываюсь к бутылочке. Один негр разбудил меня нынче утром и сказал, что здешний народ собирается потихоньку и скоро они сюда явятся с собаками и лошадьми, дадут мне полчаса, чтобы я отошел подальше, а там пустятся за мной в погоню; и если поймают, то вымажут в дегте, обваляют в пуху и перьях и прокатят на шесте. Я не стал дожидаться завтрака - что-то аппетит пропал.

- Старина, - сказал молодой человек, - мы с вами, пожалуй, могли бы объединиться и орудовать вместе... Как по-вашему?

- Я не прочь. А вы чем промышляете главным образом?

- По ремеслу я наборщик; случается, торгую патентованными лекарствами, выступаю на сцене, - я, знаете ли, трагик; при случае занимаюсь внушением мыслей, угадываю характер по руке, для разнообразия даю уроки пения и географии; бывает и лекцию прочту, - да мало ли что еще! Берусь за все, что ни подвернется, лишь бы не работать. А вы по какой части?

- В свое время я много занимался врачеванием. Исцелял возложением рук паралич, раковые опухоли и прочее - это мне всего лучше удавалось; могу недурно гадать, если разузнаю от кого-нибудь всю подноготную. Проповедую тоже, обращаю в христианство; ну, и молитвенные собрания по моей части.

Довольно долго они оба молчали, потом молодой человек вздохнул и сказал:

- Увы!

- Это вы насчет чего? - спросил лысый.

- Подумать только, что я довел себя до такой жизни и унизился до такого общества! - И он принялся тереть уголок глаза тряпкой.

- Скажите, пожалуйста, чем же это общество для вас плохо? - спрашивает лысый этак свысока и надувшись.

- Да, для меня оно достаточно хорошо, ничего другого я не заслужил, кто виноват в том, что я пал так низко, когда стоял так высоко! Никто, кроме меня самого. Я вас не виню, господа, вовсе нет; я никого не виню. Я все это заслужил. Пусть равнодушный свет докопает меня; я знаю одно - где-нибудь я найду себе могилу. Пускай свет довершит свое дело, пускай отнимет у меня все - моих близких, мое достояние, все, все решительно, но этого он отнять не сможет! Когда-нибудь я лягу в могилу, забуду обо всем, и мое бедное, разбитое сердце наконец успокоится.

А сам все трет глаза тряпкой.

- А, подите вы с вашим разбитым сердцем! - говорит ему лысый. - Чего вы нам тычете под нос ваше разбитое сердце? Мы-то тут при чем?

- Да, я знаю, что вы тут ни при чем. Я не виню нас, господа, я сам так низко пал - да, сам довел себя до этого. Мне и следует страдать - по справедливости следует, я вовсе не жалуюсь.

- Откуда же это вы так низко пали? Значит, было откуда падать?

- Вы мне не поверите... люди никогда мне не верят... но довольно об этом... не стоит! Тайна моего рождения...

- Тайна вашего рождения? Это вы про что?

- Господа, - очень торжественно начал молодой, - я вам открою мою тайну, я чувствую к вам доверие! По происхождению я - герцог!

Джим вытаращил глаза, услышав это; да и я, должно быть, тоже. А лысый сказал:

- Да что вы! Быть не может!

- Да, да! Мой прадед, старший сын герцога Бриджуотерского, в конце прошлого века бежал в Америку, чтобы дышать чистым воздухом свободы. Он женился тут и умер, оставив единственного сына; и почти в то же время умер его отец. Второй сын покойного герцога захватил титул и поместье, а малолетний наследник остался в забвении. Я прямой потомок малолетнего герцога, я законный герцог Бриджуотерский, но вот я здесь - одинокий, лишенный сана, гонимый людьми, презираемый холодным светом, в рубище, измученный, с разбитым сердцем, принужден якшаться с какими-то жуликами на плоту!

Джиму стало очень его жалко, и мне тоже. Мы попробовали его утешить, но он сказал, что это бесполезно, - утешить его невозможно; но если мы согласны признать его за герцога, это будет для него всего дороже и отраднее. Мы сказали, что согласны, пусть только он нас научит, как это сделать. Он сказал, что мы всегда должны обращаться к нему с поклоном и называть его "ваша светлость", "милорд" или "ваша милость", но если даже назовем его просто "Бриджуотер", он но обидится, потому что это титул, а не фамилия; и кто-нибудь из нас должен подавать ему кушанье за обедом и вообще оказывать разные услуги, какие потребуются.

Ну, все это было нетрудно, и мы согласились. За обедом Джим прислуживал герцогу стоя и все время спрашивал: "Не хочет ли ваша светлость того или другого?" - и всякий мог сразу заметить, что герцогу это очень нравится.

Зато старик надулся - совсем перестал разговаривать, и заметно было, что вся эта возня с герцогом ему очень не по вкусу. Видно было, что он чем-то расстроен. Вот немного погодя, после обеда, он и говорит:

- Послушайте-ка, герцог, мне, конечно, вас очень жалко, но только не вы один претерпели такие несчастья.

- Да?

- Да, не вы один. Не вас одного судьба жестоко низвергла с высоты.

- Увы!

- Да, не у вас одного имеется тайна рождения.

И старик тоже начинает рыдать, честное слово.

- Постойте! Что это вы?

- Герцог, можете вы сохранить мою тайну? - говорит старик, а сам все рыдает.

- До самой смерти! - Герцог взял старика за руку, пожал ее и говорит: - Расскажите же мне тайну вашей жизни!

- Ваша светлость, я покойный дофин!

Ну, уж тут мы оба с Джимом вытаращили глаза. А герцог говорит:

- Вы... кто вы такой?

- Да, мой друг, это истинная правда - вы видите перед собой несчастного, без вести пропавшего дофина Людовика Семнадцатого¹, сына Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты.

¹ (...без вести пропавшего дофина Людовика Семнадцатого... - Сын казненного во время французской буржуазной революции (1793) короля Людовика XVI, наследный принц Шарль (Людовик XVII) (1785 - 1795) не царствовал; он был арестован якобинцами и умер от болезни в тюрьме. После реставрации Бурбонов (1815) были предприняты бесплодные попытки разыскать его труп в общей могиле, где он был похоронен. Отсюда легенда о "без вести пропавшем дофине" и появление самозванцев)

- Вы! В ваши-то годы! Да нет! Вы, верно, покойный Карл Великий¹, вам самое меньшее лет шестьсот - семьсот.

¹ (Карл Великий (ок. 742 - 814) - франкский император династии Каролингов)

- Все это от несчастий, герцог, все от несчастий! Несчастья породили эти седые волосы и эту преждевременную плешь. Да, джентльмены, вы видите перед собой законного короля Франции, в синей холстине и в нищете, изгнанника, страждущего и презираемого всеми!

И тут он разрыдался, да так, что мы с Джимом прямо не знали, что делать, - до того нам было его жалко. Принялись было утешать его, как раньше утешали герцога, но он сказал, что это ни к чему, одна только смерть положит всему конец и успокоит его, хотя иногда ему все-таки делается как-то легче, если с ним обращаются соответственно его сану: становятся перед ним на одно колено, называют "ваше величество", за столом подают ему первому и не садятся в его присутствии, пока он не позволит.

Ну вот мы с Джимом и начали звать его "величеством", подавали ему то одно, то другое и не садились, пока он сам не велит. Это ему очень помогло - он скоро совсем развеселился и утешился.

Зато герцог обиделся и, как видно, был не очень-то доволен таким оборотом дела; но все-таки король обращался с ним по-дружески и даже рассказал, что его папаша-король был очень хорошего мнения о прадедушке герцога и вообще обо всех герцогах Бриджуотерских и часто приглашал их во дворец; однако герцог долго еще дулся, пока наконец король не сказал ему:

- Похоже, что нам с вами долго придется просидеть на этом плоту, герцог, так что какой вам смысл обижаться? Только хуже будет. Я ведь не виноват, что не родился герцогом, и вы не виноваты, что не родились королем, - зачем же расстраиваться? Надо всегда пользоваться случаем и устраиваться получше - вот я про что говорю, такое у меня правило. Неплохо, что мы с вами сюда попали, - еды тут много, жизнь привольная. Будет вам, герцог, давайте вашу руку и помиримся!

Герцог пожал ему руку, и мы с Джимом очень этому обрадовались. Вся неловкость сразу пропала, и нам стало гораздо легче, потому что нет ничего хуже, как ссориться на плоту; самое главное, когда плывешь на плоту, - это чтобы все были довольны, не ссорились и не злились друг на друга.

Я довольно скоро сообразил, что эти бродяги никакие не герцог и не король, а просто-напросто обманщики и мошенники самого последнего разбора. Но только я ничего им не сказал, даже и виду не подал, а помалкивал, и все. Это всего лучше - так и врагов не наживешь, и в беду не попадешь. Хотят, чтобы мы их звали королями и герцогами, ну и пускай себе, лишь бы между собой не ссорились; даже и Джиму говорить про это не стоило, так что я ему ничего и не сказал.

Если я не научился от отца ничему хорошему, зато научился ладить с такими, как он: самое разумное - это не мешать им, пускай делают что хотят.