Глава IV. Литературное содружество Хартфорда. "Закаленные". "Позолоченный век"

Марк Твен поселился в Хартфорде в 1871 году. Здесь вскоре были написаны книга путешествий "Закаленные" и роман "Позолоченный век".

Прожив в этом городе семнадцать лет, Твен превратил его в новый литературный центр. Вместе с тем литературное окружение, которое нашел он здесь, оказало заметное воздействие на формирование его собственного таланта.

Основательницей хартфордской литературной колонии "Укромный уголок", где поселился Марк Твен, была Гарриет Бичер-Стоу, приехавшая сюда из Цинцинати в начале 60-х годов. Соседями Марка Твена были: Чарльз Дадли Уорнер - литератор, юрист, служивший на железных дорогах Запада; Изабелла Гукер - известная поборница женского равноправия; Джозеф Гопкинс Твичел - образованный пастор, историк, литератор.

Бичер-Стоу, прославленная "маленькая женщина большой войны" (так якобы Линкольн назвал писательницу, знакомясь с ней), старший литератор в хартфордском содружестве, пользовалась у окружающих любовью и уважением. Жива была ее довоенная литературная слава. Для Марка Твена наследие прошлого никогда не было музейной реликвией, а всегда живым звеном между исторической традицией и борьбой в настоящем. Бичер-Стоу середины века была для него выразительницей национальной общественной активности, литературным деятелем, способствовавшим росту передовых идей своего времени. Именно в ее лице Марк Твен видел тот тип писателя, который был его идеалом: непосредственный и активный участник общественно-политической жизни, чутко реагирующий на явления окружающего.

Бичер-Стоу стояла у истоков реалистической американской литературы. Ее романы "Хижина дяди Тома" и "Дред" дали социальное направление последующей демократической американской литературе. Полемика, разгоревшаяся между Бичер-Стоу и ее политическими врагами, способствовала резкому обозначению лагерей прогрессивной и реакционной литературы; зарождению политической публицистики, развитию литературной критики, перерастающей в политический спор.

Все это определяло отношение Марка Твена к Биер-Стоу. Он был горд дружбой со "знаменитой женщиной", как он называл свою соседку, и рад каждому ее приходу в "дом Клеменсов", который охотно посещали все обитатели литературной колонии в Хартфорде.

Бичер-Стоу принадлежало первенство в создании такого жанра книг, как повести о стране ("Люди Олдтауна", "Олдтаунские рассказы у домашнего очага"), в которых она, по ее словам, обрисовала "дух и тело Новой Англии" начала XIX века. Серия книг Марка Твена ("Приключения Тома Сойера", "Приключения Гекльберри Финна", "Жизнь на Миссисипи") ведет свое происхождение от этой литературной традиции, расширяя и углубляя ее русло. Рассказывая "старые истории", Бичер-Стоу сохраняла манеру устной их передачи, что также весьма импонировало Марку Твену.

Самым близким другом Марка Твена был Твичел - оратор, спортсмен, весельчак, неутомимый путешественник, умный собеседник, литератор, партнер во время бесчисленных турне Твена по Америке и Европе. Твичелу первому Твен прочел свой раблезианский рассказ "1601", от которого родственники Твена открещивались Даже после смерти писателя, утверждая, что этот эротический рассказ "не может принадлежать деликатному Твену".

Твичел был своеобразным историком нравов Новой Англии; написал несколько книг об эпохе английской колонизации и о периоде создания Соединенных Штатов ("Джон Уинтроп", "Любовные письма пуритан").

В "Джоне Уинтропе" Твичел воспел "дух свободы" прошлого века, периода создания Декларации независимости, утверждая, что дух этот "бессмертен в народе"; выдвинул теорию преемственности политики Линкольна с революционными традициями XVIII века (Джон Уинтроп - предшественник Линкольна). Вот это-то свободолюбие Твичела, который свои идеи защищал с оружием в руках, добровольно уйдя в армию северян во время Гражданской войны, всю жизнь связывало его и Марка Твена трогательной и прочной дружбой^*.

^* (Твичел умер через восемь лет после смерти Твена, в 1918 г.)

Хартфорд того времени, по словам Бичер-Стоу, был "сытым, богатым и уютным"^*. Война сделала город одним из промышленных и торговых центров страны. Здесь было до пятисот больших и малых фабрик, вырабатывающих шелковый текстиль, инструменты, изделия из кожи; большое количество страховых компаний, действовавших во всей стране, входивших в финансовую систему банкирского дома Морганов; свыше двадцати издательских фирм, обслуживавших все штаты, среди них крупнейшее издательство - Американская издательская компания, печатавшая десятки лет книги Марка Твена, Брет Гарта, Бичер-Стоу, Олдрича, Гарриса и других писателей. Президент этой компании Элиша Блисс беззастенчиво грабил писателей. В бумагах Марка Твена сохранилось негодующее письмо Брет Гарта, из которого видно, что, выпустив в свет роман Брет Гарта "Габриэль Конрой", Американская издательская компания присвоила себе всю прибыль от продажи книги. Грабительские тенденции Элиша Блисса были столь циничными, что в 1876 году между ним и Марком Твеном возникла судебная тяжба.

^* (A. Filds, Life and Letters of Harriet Beecher Stowe, N. Y. 1897, p. 294.)

Марк Твен принимал деятельное участие в жизни города. Его интересовал и рост населения города (в 60-х годах в Хартфорде было тридцать тысяч человек), и условия труда на фабриках, и открытие новых школ, библиотек.

Дом Твена превратился в литературный клуб, куда охотно съезжались писатели Бостона, Нью-Йорка, Канады, Запада США, Европы (Гоуэлс, Гаррис, Олдрич, Осгуд, Кейбл, Келлер, Брет Гарт, Киплинг, Фрэтчет), постоянно бывали соседи - Бичер-Стоу, Уорнер, Твичел. Марк Твен привлекал друзей юмором, умом, актерским мастерством. Писатели, побывавшие в Хартфорде, находили литературные круги Бостона, Конкорда, Кембриджа "бледными и бесцветными". В кругу молодых литераторов шли жаркие споры о задачах литературы, о литературной теории, о переводах, о том, как передавать народные юмористические рассказы, о "будущем романе", о "великом американском романе". Горячо толковали о принципах построения романа. За образец брались романы Тургенева, обсуждались романы Джордж Эллиот, подвергались критике романы Генри Джеймса. Иногда эти споры получали отражение на страницах хартфордских газет, бостонских журналов.

Твен много читал. Свое знакомство с классиками европейской литературы Твен начал еще в школе. В эти годы, по словам своей матери Джейн Клеменс, он читал много исторических книг. В бытность свою наборщиком семнадцатилетний Сэм Клеменс писал своей сестре Памеле из Сент-Луиса, что он проводит вечера в библиотеке печатников, насчитывающей четыре тысячи томов, усиленно занимается французским языком и старательно списывает диалоги Вольтера. В восемнадцать лет он читает Диккенса, Теккерея, В. Скотта, Дизраэли, Эдгара По. С книгой Твен-лоцман, Твен-горняк не расставался. С лоцманом Илером он вел бесконечные споры о Шекспире, а когда, охотясь за миллионами, он отправился с братом Орионом " двумя приятелями в новый горняцкий лагерь Гумбольдт на разведку, то среди провизии и горняцких инструментов были: книжка гимнов, четырнадцать колод карт и томик романа Диккенса "Домби и сын".

Тем не менее в двадцать восемь лет, будучи уже журналистом с именем, Марк Твен считал, что у него больше тщеславия ("самый тщеславный осел во всей территории штата",- писал он о себе матери), чем культуры. Однако его юмореска 1865 года "Знаток литературы" свидетельствует о метких и остроумных наблюдениях в области мировой поэзии. Твен знает Гомера, Данте, Шекспира, Мильтона, Байрона, Шелли, Бернса, Мура, Томсона, Чосера, Спенсера, Драйдена, Юнга, современных американских и английских поэтов.

Поэзия шекспировских трагедий была знакома Твену с детства, когда он видел знаменитые трагедии со сцены, вслед за актерами заучивал прославленные монологи, привыкал вводить в свою речь шекспировские фразы, восклицания, которыми позже уснащал речь своих литературных персонажей. Ставши писателем, он называл Шекспира "учителем несравненным", восхищался мудростью Шекспира в "Короле Лире", "Отелло", "Ромео и Джульетте".

Когда Марк Твен впервые в 1889 году увидел линию движущегося шрифта наборной машины, он - наборщик в прошлом - был в восторге. "Первое имя, которое я набрал на этой клавиатуре, было Вильям Шекспир",- пометил он в "Записной книжке"^*.

^* ("Mark Twain's Notebook", p. 206.)

Упорная работа над собой, чтения, общение со сведущими людьми обогащали Марка Твена. Образ мышления был у него рационалистический, и это сказывалось на его вкусах. Он любил повторять, что тяготеет к фактам. Как-то он записал: "Я люблю историю, биографии, путешествия, курьезные факты, необычайные события и науку". Твен знал греко-римскую мифологию, увлекался Плутархом и Светонием (уже в глубокой старости он не расставался с "Жизнью двенадцати цезарей"), любил заниматься всякими астрономическими подсчетами; очень гордился тем, что сам высчитал расстояние от Земли до Солнца (следы этого увлечения видны в "Визите капитана Стормфилда"); читал "Воспоминания" Сен-Симона; наслаждался великолепным "Дневником" Пипса. В Пипсе он нашел любителя книг, музыки и острого слова, в дневнике этого юмориста-циника- откровенную до крайности картину политической коррупции и аморализма высших классов Англии времен Карла II. Его привлекали письма Томаса Гуда, теория Дарвина, встречей с которым он гордился, книги Маколея, геология и трансатлантические перелеты. Это разнообразное чтение и разнообразные интересы всегда находили отражение в тематике его рассказов, романов, книг путешествий.

"Трудиться - единственное человеческое счастье", - утверждал Марк Твен^*. Он всегда был целиком поглощен замыслом очередного произведения. В 1871 году Американская издательская компания предложила Твену контракт на книгу путешествий по Дальнему Западу - для Элиша Блисса это был ходкий "товар". Твен с жаром принялся за работу. "Ни о чем другом и думать не могу, только о книге",- признавался он своему редактору. Писатель начал воскрешать былые приключения, пейзажи Калифорнии и Невады, просил брата Ориона, Джо Гудмена, чтобы они "порылись в своей памяти", дали бы ему названия станций, имена, припомнили лица и события.

^* (Mark Twain, The Adventures of Thomas Jefferson Snodgrass, p. 43.)

Домашняя обстановка не располагала к работе. Родился и вскоре умер сын Твена, заболела жена, за которой нужно было ухаживать день и ночь, умер ее отец. Твена одолевали различные заботы. И тем не менее он написал книгу менее чем за год.

Она появилась в 1872 году под заголовком: "Roughing it" ('на русский язык это название переводится как "Налегке", "Пережитое" "ли, более удачно, "Закаленные"). Книга была принята хорошо, и ее успех достиг успеха "Простаков". По словам Гоуэлса, "Закаленные" "продавались наравне с библией".

Материалом для книги были впечатления от путешествий по Калифорнии, Неваде и Сандвичевым островам. В биографии писателя это было время гораздо более раннее, нежели путешествие в Европу.

Описания Сандвичевых островов и быта Калифорнии и Невады были присоединены к "Закаленным" под названием "Простаки дома". Если воспоминания о Дальнем Западе впервые оформлялись как литературный материал для "Закаленных", то впечатления от путешествия на Сандвичевы острова уже фигурировали в печати раньше. В 1866 году Марк Твен-репортер отправился на Гавайские (Сандвичевы) острова по поручению газеты "Юнион", издававшейся в Сакраменто. Для молодого журналиста эта поездка была первым путешествием по морю, и все вокруг живо интересовало его, начиная с корабля "Аякс", который вез его, и кончая историей королевской династии островов. В его задачу входило описание сахарных плантаций островов (развитие сахарной промышленности очень интересовало дельцов континента), описание природы, вулканов, нравов и обычаев населения. Двадцать пять "писем", посланных Твеном с Сандвичевых островов, составили через шесть лет материал пятнадцати глав "Простаков дома". Включены также были юморески, очерки, которые Твен писал в Неваде (в Карсон-Сити) для "Энтерпрайз" - еще в 1863 году^*.

^* (См. разыскания в книге Е. М. Branch, The Literary Apprenticeship of Mark Twain, p. 285.)

Все это сделало книгу пестрой, неоднородной. Ранний материал дисгармонировал с более поздними суждениями и мнениями Марка Твена, - за восемь-девять лет многое изменилось в его мироощущении и взглядах.

Книга представляет собою очерки жизни США и островов Тихого океана. Твен описывает специфические нравы Запада, серебряную горячку, общественную жизнь Сан-Франциско, газетные нравы, типы старых моряков, лоцманов, дает портреты рудокопов, историю Сандвичевых островов, портреты туземцев, изображает туземный королевский двор, оценивает цивилизацию туземной знати, деятельность миссионеров и т. д. Все это подается живо, остроумно, с оптимизмом и задором, с обилием анекдотов и целым каскадом шуток.

Живость, непосредственность, эмоциональность характеризует очерки Твена о Сандвичевых островах.

Дома из кораллов и раковин, женщины в шляпах, обвитых гирляндами ярко-красных живых цветов, дети, "одетые только солнечным светом", крутые зеленые горы, глубокие холодные долины, гладь океана, изумрудная у берегов, окаймленных белой пеной, солнце, благоухание, безмятежность, ленивое блаженство, обилие фруктов, гавайские девушки-наездницы и их ярко-красные одежды, сладострастные танцы "гула-гула", гирлянды душистых цветов, обвивающие темные прекрасные тела,- все это глубоко поразило Твена, и он сумел воспроизвести эту экзотику перед взором читателя.

В описание нравов и обычаев Гонолулу, похорон "ее королевского величества Виктории Камамалу Каагуману" вкраплены и более важные для американских дельцов сведения: о плантациях сахара (Гавайские острова в характеристике Твена являются "сахарным миром"), о кофе, о бананах, об условиях труда, о дешевизне рабочих рук, о том, что свободные рабочие руки можно использовать для Калифорнии.

Но сам Твен был далек от деловитости. Эта нецивилизованная страна так пленила молодую душу журналиста своими дикими красотами, что мысль о возвращении в "цивилизованный" мир казалась ему невыносимой. В "Записной книжке" мы находим страницу, звучащую трагически:

"Тринадцатое августа. Сан-Франциско. Снова дома. Нет, не дома, а снова в тюрьме, и все мысли о свободе исчезли. Город кажется таким переполненным и таким скучным с его трудом, заботами и деловыми тревогами! Господи, помоги мне, но я хочу на море снова"^*.

^* ("Mark Twain's Notebook", p. 29.)

После солнечных островов и соленых брызг моря отупляющая сумятица города рождала столь мрачные настроения у молодого Твена, что он пытался однажды застрелиться, но, по его собственным словам, не нашел в себе смелости спустить курок. Трудно решить - стоит ли этому верить как факту или отнести это признание к обычным твеновским преувеличениям и издевкам над слабостью человеческой натуры.

Но контраст между жизнью Гавайских островов, еще не порабощенных США, и "американской тюрьмой" мог действительно потрясти Твена. В свои "счастливые гавайские четыре месяца" он прикоснулся к основной, глубоко конфликтной проблематике своего творчества и своей жизни - рабство и свобода.

"Прекрасная Гавайя", "сады Эдема" промелькнули "чудесным видением" и подчеркнули тяготы жизни Твена. На Гавайских островах молодой начинающий журналист познакомился с представителем высшего буржуазного общества А. Берлингеймом - послом США в Китае, который дал ему совет: "Вы имеете большие способности, и я верю в вашу гениальность, - сказал А. Берлингейм молодому Твену.- Ищите друзей среди людей высокого ума и характера. Делайте более тонким свой вкус и улучшайте свои произведения. Никогда не оставайтесь с нижестоящим, всегда пробивайтесь вверх"^*.

^* (A. Paine, Mark Twain, v. I, p. 287.)

Это откровенно циничное "пробивайтесь вверх" и означало для Твена "тюрьму" - бешеную капиталистическую конкуренцию, изнуряющую повседневную борьбу и бесчисленные разочарования,- все то, что действительно и вошло в жизнь Твена - писателя-профессионала.

Описывая Гавайские острова, Марк Твен все время фиксирует антиамериканские настроения коренного населения Гавайи. Это находит отражение в его "Записной книжке" 1886 года, где он точно определяет отношение гавайцев к американцам: "Первые поселившиеся белые были проклятием для них"^*.

^* ("Mark Twain's Notebook", p. 9.)

Марк Твен дает свое (отличающееся от общепринятых в буржуазной литературе) объяснение смерти Кука, английского путешественника, которого съели туземцы Гавайских островов в 1788 году.

"Повсюду на островах жители принимали его радушно и приветливо, и его корабли в изобилии снабжались всякого рода припасами. Он же платил за эту любезность оскорблениями и дурным обращением".

И дальше: "Нельзя порицать туземцев за убийство Кука. Они относились к нему хорошо, он же обижал их. Он и его люди подвергли в разное время телесным наказаниям многих туземцев и убили троих из них прежде, чем они ответили тем же".

Оценивая современное состояние Гавайи, Твен имеет в виду "экономическое и моральное положение масс", неодобрительно отзывается о деятельности американских чиновников и миссионеров в Гавайе, говорит об эксплуатации местного населения белыми. В "Записной книжке" того времени у него имеется нарочито дерзкая фраза: "Нет туземных воров... Множество миссионеров и много шума для спасения этих 60 тысяч человек,- столько, что можно было бы обратить в христианство сам ад"^*. И намек на то, что миссионеры вполне заменили туземных воров.

^* ("Mark Twain's Notebook", p. 20.)

И все же имеется некоторый оттенок высокомерия в описаниях быта гавайцев американским журналистом: Твен высмеивает историю и мифологию "канаков" (гавайцев), глубокого интереса к народу не проявляет, воспринимает все с внешней стороны. В его манере чувствуется превосходство белого над туземцами и легкая издевка над ними.

Пройдет тридцать лет. В книге "По экватору" (1897) Твен выразит свое, коренным образом изменившееся, отношение к народам колониальных стран. Белых он будет называть "негодяями", "убийцами"; мужеством, красотой, талантами туземцев будет восхищаться. Но для этого Твену понадобится огромный общественно-политический опыт, который накопит человечество к концу XIX века.

"Драчливая Невада" занимает в книге главное место. В Неваде все агрессивно. Даже тарантулы. "Они хватали солому и вонзали в нее свои челюсти, точно члены конгресса",- язвительно повествует юморист.

Твен создает художественную историю штата. В предисловии он пишет, что книга посвящена "началу, усилению и полному расцвету серебряной лихорадки в Неваде - в некоторых отношениях очень любопытному времени, единственному в своем роде, которое вряд ли когда-либо повторится".

Ухватить покрепче "счастливый случай", внезапно разбогатеть - эта идея владела в начале 60-х годов десятками тысяч людей. Твен приехал в Неваду до того, как стало известно об открытии серебряных залежей в штате, стал свидетелем безумств окружающих людей.

"Я был бы нечто большее или меньшее, чем человеческое существо, если бы не обезумел, как все остальные,- признается Твен. - Телеги, полные плотных серебряных слитков величиною со свинцовые чушки, каждый день приезжали с рудников и придавали реальность безумным россказням. Я не выдержал и потерял рассудок..."

Твен описывает обогащение извозчиков, рудокопов, владельцев ранчо, телеграфистов, узнающих тайны раньше адресатов, бесчисленных спекулянтов акциями и земельными участками; рисует мир произвола еще несформировавшегося общества. "Соление" рудников (когда бедную руду выдавали за богатую), мошенничества с акциями, насилия и убийства на каждом шагу - таковы нравы Невады.

Беспощадная и жестокая конкуренция огрубляла естественные человеческие чувства и прививала ложные представления: убийство считалось необходимым для "общественного" признания; в Неваде приобретал уважение тот, кто убил человека.

Почетом были окружены десперадо - "герои револьвера", у каждого из которых было "собственное частное кладбище" для убитых. Твен рисует целую галерею невадских десперадо: Рябой Джон, Шестипалый Пит, Джонни-Эльдорадо. Знаменитому в Неваде Следу Твен посвящает несколько десятков страниц, не скрывая своего изумления перед его отчаянной отвагой.

Описывая случаи бесчисленных кровавых расправ, беззаконий и самосудов, Твен все время употребляет в ироническом смысле выражения: "благодатные времена", "добрые старые времена", подчеркивая свой антиромантический подход к действительности. Твен рассказывает о судьях Невады того времени. Они не осуждают за убийство, иначе к суду нужно было бы привлечь весь город; сами присяжные на суде - убийцы.

Твен подчеркивает, что он, невадский журналист, был в то же время такой же, как и все. Описывая свой первый день газетчика, он комически представляет собственное отчаяние по поводу недостатка материала для двух газетных полос. А затем с "ликующей радостью" сообщает, что его "спасло" подвернувшееся убийство. Это обычный твеновский прием - наделять себя недостатками описываемой среды.

Писатель воспроизводит реальные отношения людей между собою в "драчливой Неваде", где человеческая жизнь ничего не стоила. Поиски золотоносных "карманов" (скопления золота в небольших золотоносных гнездах) красочно и драматически описаны Твеном. Люди в погоне за ними часто сходят с ума, творят чудовищные преступления.

Нравы Невады 60-х гг., запечатленные Твеном, хорошо объясняют особенности американского юмора - обилие острот по поводу трупов, смерти, убийств. Без изучения нравов Запада наличие подобной тематики может показаться бредовой выдумкой писателя.

Твен понимает, что делало в Неваде и Калифорнии людей жестокими. Там погибал цвет населения в жарких схватках за обладание богатством.

"Ни детей, ни женщин, ни седых и сгорбленных стариков, а только подвижные, прямые, здоровенные молодые великаны с блестящими глазами... А где они теперь? Рассеялись по всему свету, или преждевременно состарились и одряхлели, или погибли под пулями и ножами в уличных схватках... пропали все или почти все - жертвы на алтаре золотого тельца... грустно думать об этом", - пишет Твен.

Вместе с тем он показывает, что даже такая жизнь не в состоянии убить в душе человека добрые чувства. Великан рудокоп, встретив двухлетнего ребенка и восхищенный этой встречей, предлагает родителям на сто пятьдесят долларов золотого песку за возможность поцеловать ребенка. Женщину, едущую в фургоне, рудокопы встречают троекратным "ура", смотрят на нее с обожанием, собирают и дарят ей на две с половиною тысячи долларов золотого песку. В людях живы чувства патриотизма: Твен описывает энтузиазм населения десятков местечек и городов, соревнующихся между собою в щедрости по сбору денег в фонд раненых солдат и матросов Гражданской войны (история с мешком "санитарной муки", проданной - десятки раз - на сумму в четверть миллиона долларов).

Твен всюду ищет лучшего в человеке и находит его. Романтику Дальнего Запада он видит в подвигах людей, обслуживающих этот край. Конные почтальоны, например, скачут девятьсот миль через весь материк в любое время - в жару и холод, ночью и днем, делая на подставных лошадях по двести пятьдесят миль в сутки; доставляют письма от океана до океана (железной дороги еще нет). Твен тщательно описывает одежду почтальона - тонкую плотную фуфайку, узкие жокейские панталоны, отсутствие оружия, отсутствие седла, почтовой сумки - все для облегчения веса; лишь маленькие плоские карманчики, пришитые под ляжками, набиты множеством писем, написанных на тончайшей бумаге. Одного из этих героев Дальнего Запада путешественники встречают бурей восторга, она длится секунду: всадник промелькнул как метеор.

Все это создает в книге неповторимый колорит "любопытного времени", которое уже стало достоянием истории США; Твен воскрешает его в живых образах, ярких картинах и описаниях.

Следует сказать, что Твен ведет в книге литературную полемику с писателями и журналистами Новой Англии, которые утверждали, что люди, отправившиеся на Запад, - отбросы общества; они настолько безнравственны, что им нельзя уже оставаться дома; Запад - это резервуар для людской накипи, женщины там ведьмы или "погибшие", мужчины - отпетые негодяи.

Книга Марка Твена правдива и реалистична по сравнению с этими россказнями. Твен нарисовал картины тяжелого, изнурительного труда (описание примитивнейшего устройства кварцевой толчеи старателей), показал множество лишений и страданий, выпавших на долю людей. Но ничего "дьявольски-фантастического" в этой жизни нет. В массе своей люди сохраняют все же человеческий облик. Все лучшее в их натуре, придавленное грубой жизнью и капиталистической конкуренцией, при малейшей возможности проявляется с удесятеренной силой. Экспансивность людей доходит до крайних пределов, когда есть возможность совершить акт милосердия: не успел член санитарного комитета обратиться к горожанам с предложением собрать пожертвования для раненых воинов, как горняки буквально завалили деньгами телегу, на которой он стоял, произнося речь. Суровая жизнь Запада не до конца убила в людях чувства товарищества, благородства, человечности и воспитала в них выносливость, терпение, сметку, находчивость, отвагу, храбрость.

Что касается "подонков общества", то Твен их находит в другом месте.

"Полисмены и политиканы... самые низкие сводники и подонки общества... в Америке",- заявляет он со страниц книги.

"Правительство моей родины презирает честную простоту, - с горечью констатирует писатель,- зато бездонное артистическое мошенничество оно очень любит".

И он раскрывает одно из "артистических" мошенничеств Дальнего Запада - ввоз дешевой рабочей силы из Китая. Занявшись подсчетами и цифрами, Твен доказывает, что горнозаводские компании в Калифорнии и Неваде платят тремстам китайцам в среднем 1500 долларов в месяц, а тремстам белым рабочим - 30 000 долларов. Есть тысячи людей, которые надеются, - говорит он, - "стать скоро капиталистами", если труд кули здесь закрепится. Китайцы "спокойны, смирны, сговорчивы, не знают пьянства, работают день-деньской не покладая рук". "Белые же... обращаются с ними не хуже, чем с собаками",- с горечью пишет Твен.

Может быть, потому, что "Закаленные" наполнены восприятиями, эмоциями, суждением десятилетней давности, в книге много диссонансов. Дав правильное освещение положению китайских рабочих в США, Твен плохо отзывается об индейцах. О племени гошутов он говорит без тени сочувствия к их судьбе:

"Гошуты - молчаливые люди, крадущиеся с видом предателей... бесстыдные попрошайки". Он отмечает, что гошуты "голодны, вечно голодны", что на почтовую карету напала "толпа скелетов"; и в то же время с пренебрежением белого по отношению к дикарю говорит, что гошуты неимоверно грязны, едят падаль, цикад, кузнечиков, что сами они произошли от крысы и т. д. С каким-то холодным, несвойственным ему удивлением он рассказывает о нищете и лишениях этих несчастных. У них нет деревень, и единственной кровлей индейской семьи является "лоскут, наброшенный на кустарник, чтобы задержать часть снега. А между тем гошуты живут в одной из самых ужасных пустынь, с самой лютой зимой". Твен не задумывается над тем, кто довел гошутов до положения диких, вечно голодных зверей. Он регистрирует факты, объективистски описывает их, не сопоставляя и не делая выводов.

В "Закаленных" много наблюдений, но мало обобщений, более поверхностное восприятие мира, чем, например, в рассказах 1870-1871 годов.

Твен часто гордится точными деталями, воспроизведенными им с натуралистической добросовестностью^*, например описанием деталей жизни горняков, передачей особенной окраски их речи. Позже он будет сравнивать это свое качество с манерой Брет Гарта, не в пользу последнего: Брет Гарт знал арго шахтеров понаслышке. В своем очерке "Умер ли Шекспир?" (1909) Твен напишет:

^* (В письме к А. Б. Фербенкс Твен писал в 1868 году: "Ничто не делает меня столь гордым, как мнение умных людей, что я достоверен. Определение, которого я так давно жаждал и которое хотел бы сохранить навсегда! Я не забочусь о том, чтобы быть юмористичным, или поэтичным, или содержательным... наибольшее мое желание - быть достоверным..." (Цит. по книге: G. Bellamy, Mark Twain as a Literary Artist, p. 270).)

"Мне пришлось быть рудокопом на серебряно-кварцевых копях. Это очень тяжелая жизнь; поэтому я знаю все, что касается этой профессии... Я отлично знаю жаргон рудокопов и потому, как только Брет Гарт вводит в рассказ эту профессию, стоит первому из его героев открыть рот, как я уже слышу по первой фразе, что Гарт научился ей не на практике, а понаслышке... Кварцевому жаргону можно научиться лишь с киркой и заступом в руке. Я работал на золотых россыпях и знаю все тайны и жаргон этого ремесла; и когда Гарт вводит его в свои рассказы, я сразу узнаю, что ни сам он, ни хоть одно из его действующих лиц никогда не занималось этой профессией".

Действительно, по сравнению с описаниями Твена Калифорния у Брет Гарта выглядит театральной. Шахтеры Брет Гарта экзотичны, их образы рассчитаны на читателей, не имеющих ни малейшего представления о жизни Дальнего Запада. У Брет Гарта много излишнего сентиментализма, бутафорности и наигранной трагичности в изображении того, что в жизни было проще, грубее и страшнее. "Он принимает железный колчедан мелодрамы и фарса за золотоносный кварц человеческой природы",- пишет о Брет Гарте американский литературовед Джон Мейси и добавляет: "Впервые могучий голос реализма в западной части Америки принадлежал Марку Твену в "Закаленных"^*. Того же мнения и М. Д. Берлитц, который в своей "Истории английской литературы" пишет: "Закаленные" - первое реалистическое описание Западной Америки и одна из лучших работ автора"^**. Однако эти суждения буржуазных литературоведов нельзя принимать безоговорочно; они появились спустя полстолетия после выхода в свет книги Марка Твена; в 70-х годах в "Закаленных" видели лишь "гротескное преувеличение и грубоватую иронию" (отзыв У. Д. Тоуэлса).

^* (John Macу, The Spirit of American Literature, N. Y. 1913, p. 256.)

^** (M. D. Вег1itz, English Literature with Extracts and Exercises, Berlin, 1922, p. 95)

Несомненно, автор "Закаленных" не свободен от некоторых буржуазных предрассудков. И тем не менее - много реалистической достоверности в этой книге. Твен создал потрясающие картины, описав путь первых эмигрантов в Калифорнию и Неваду по Великой Американской пустыне. Дорога, усеянная разбитыми фургонами, костями волов и лошадей, ржавыми цепями, могильными холмами, - свидетельство страшных человеческих страданий в этой "самой проклятой стране под солнцем". "Под этим определением я охотно подпишусь",- заявляет юный Твен в письме к матери осенью 1861 года.

Твеновское описание Невады и Калифорнии вошло как классическое в книги американских историков левой ориентации^*.

^* (Например, в книгу Charles A. and Mary P. Bear, The Rise of American Civilisation, N. Y. 1930, v. II, p. 135.)

В значительной своей части "Закаленные" состоят из рассказов о проделках, анекдотов, пародий, шахтерских преданий, приключений путешественников, курьезов, юмористических контрастов, материализованных метафор типа шуток Дэвида Крокета, шаржированных зарисовок. Книга неотделима от народного юмора.

По эмоциональной окраске "Закаленные" близки к "Простакам". Твен с юношеским энтузиазмом и восхищается и негодует. Необычайное, неповторимое в жизни этой страны его привлекает в первую очередь. Он считает, что наилучшим оформлением такого материала является излюбленный в народном юморе анекдот. Из географии Калифорнии Твен выбирает только курьезы, контрасты погоды, исключительные явления природы. Землетрясение - серия анекдотов, гроза - хвастливый рассказ, пустыня - трагическая история. Твен описывает Дальний Запад как страну, где курьезы и казусы ежеминутно встречаются на пути. Это страна жестокая, хаотическая, но какая-то бесшабашно-веселая. По крайней мере так ее воспринимает молодой Твен.

Видимо, в то время и у самого автора было безоблачное (несмотря на приисковые неудачи), неомраченное мироощущение, и его книга поэтому преисполнена юного, беззаботного юмора.

Пассажиру почтовой кареты, зазевавшемуся на погрузку серебряных слитков, роняют на ногу серебряную болванку. Потерпевший вопит благим матом и между всхлипываниями молит: "Виски, виски, виски, ради бога!" В него вливают полпинты, предлагают снять сапог с раздавленной ноги, но он отклоняет помощь и просит еще виски, чтобы утишить приступы боли. Ему дают две бутылки виски, и он тянет их весь день, развалившись в дилижансе и хихикая над соболезнующей ему толпой: нога-то у него пробковая.

Юмор, рожденный контрастом (смерть - веселое приключение, смерть - повод для смеха)^*, много раз используется в книге. Марк Твен целиком в этих случаях сохраняет дерзкий, непочтительный тон народной юморески. Некий Робинс решил надуть назойливого гробовщика, дожидавшегося его смерти. Он покупает у гробовщика гроб за десять долларов с таким условием: если гроб ему после смерти не понравится - гробовщик платит двадцать пять долларов. "Затем Робинс умер. Но на похоронах сбросил крышку гроба, встал в саване и заявил пастору, чтобы тот прекратил представление, потому что он не намерен оставаться в таком гробу". Двадцать пять долларов по суду были взысканы в пользу Робинса.

^* (Даже в личном быту Твен очень любил юмор такого рода: например, в одном письме к Твичелу Твен употребляет такую фразу: "Я так счастлив, что мне хочется оскальпировать кого-нибудь!" (Clara Clemens, My Father Mark Twain, p. 16).)

Сногсшибательной шуткой звучит рассказ о смерти Уилера.

"Он попал в механизм на ковровой фабрике и в какие-нибудь четверть минуты был измолот в мелкие крошки; вдова купила кусок ковра, в который были вотканы его останки, и народ стекался за сотню миль на его похороны. Кусок был длиною в четырнадцать ярдов. Она не хотела его свертывать и решила так и похоронить во всю длину. Церковь была невелика, так что конец гроба высовывался в окно. Они не зарыли его, а поставили стоймя в виде памятника, опустив одним концом в могилу. И прибили на нем доску с надписью (пьяный рассказчик начинает засыпать) "... дай бог память-здесь покоится четырнадцать ярдов тройного коко-овра, содержащего все, что было смертного в Уильям-Уильям-се Уи-Уи...",- рассказчик окончательно засыпает.

В рассказе чувствуется легкий шарж на церковную лексику; но внимание автора привлекает не возможность пародирования, а то, что сам рассказ - дерзкий юмористический анекдот на обычную для жизни Невады тему смерти. Тема, которая требовала почтительности, серьезности и уважения, здесь обработана в бесшабашно веселом тоне. В композиции рассказа чувствуется рассчитанное нарастание комических нелепостей, резко дисгармонирующих с обычными представлениями о смерти. Что может быть невероятнее известия о такой кончине - человек воткан в ковер! Начало, так сказать, нелепо трагическое. Следующая фраза уже примешивает элементы неуловимого комизма: "Вдова купила кусок ковра, в который были вотканы его останки". Ковер из тела мужа! Да еще "купила". Ни одна вдова в мире не обладала таким ковром. Недоумение и изумление охватывает читателя (вернее, слушателя). У него расширяются глаза, он поражен, но еще не знает, что ему делать: ужасаться или разразиться хохотом. Композиция рассказа в такой стадии, как будто на чашке весов поровну положено трагического и комического и они находятся в равновесии. Последующие фразы нарушают это равновесие: каждая из них добавляет новую дозу комизма, и вся конструкция анекдота увенчивается нелепейшей могильной надписью.

В этом анекдоте Твен вспоминает начало своей литературной славы. Рассказ о смерти Уилера так же, как и "Прыгающая лягушка", рассчитан на устное звучание- в этом их "изюминка". Марк Твен придавал большое значение устному оформлению литературного анекдота: звучанию, мимике и такой композиции, когда комические нелепости следуют в нарастающем порядке.

Замечательным образцом устного юмора в рассматриваемой книге является "История барана". Юмор его заключается в том, что рассказчик никак не может добраться до темы рассказа: барана-то во всей истории и нет. Но именно поэтому слушатели задыхаются от смеха. В "Истории барана" юмор так же простодушен, как простодушны рассказчик и слушатели.

"Я исправляю диалектный материал тем-, что произношу вслух, говорю", - писал Твен. Он был превосходным чтецом, природным рассказчиком; обладал чистым, гибким, музыкальным голосом. Слушатели наслаждались его рассказами, не замечая времени^*.

^* (Один современник рассказывает, что он слушал Твена, "задыхаясь от смеха", и думал, что лектор делает юмористическое вступление к лекции обычного типа и сейчас приступит к серьезному материалу. Но, к удивлению слушателя, лектор вдруг поклонился и исчез. Слушатель взглянул на часы. Оказалось, прошло больше часа с начала "лекции", а ему показалось, что не прошло и десяти минут.)

На сцене он всегда импровизировал, объясняя это своей непрочной памятью. Речь его была непосредственной и увлекательной. Преподнося слушателям свои неистовые юмористические абсурды, он сохранял серьезное, слегка печальное лицо^* ("как задняя сторона надгробного памятника"), когда отпускал особенно забавную шутку; утверждал, что это у него наследственное: его мать, остроумная женщина, тоже с таким видом говорила смешные вещи. В действительности же это была народная юмористическая маска, которой сам Твен восхищался у Артимеса Уорда, у артиста Рили^**.

^* (Однажды во время выступления в Лондоне Твен рассказывал своим слушателям о высоких горах, которые он видел во время путешествия. "Там так холодно, что люди, которые там бывали, считают невозможным говорить правду; это факт (пауза, вздох, легкий стон), потому что я (пауза) был (долгая пауза) сам там". (A. Henderson, Mark Twain, p. 104).)

^** (Марк Твен, по мнению Генри Ирвинга, выдающегося американского актера, обладал большим сценическим талантом. Однажды Ирвинг видел игру Марка Твена на сцене. После представления он сказал писателю: "Вы сделали ошибку, что не выбрали сцену как профессию. Вы были бы более великим актером, нежели писателем".)

Близость Марка Твена к народному юмору подтверждается богатством и разнообразием народных юмористических средств в книге. "Закаленные" в этом отношении наиболее типичное произведение из всего написанного Твеном.

Без "проделок" не обходится ни одна народная юмореска; Твен к ним прибегает охотно и часто с их помощью обрисовывает нравы, характеры людей. В реальной жизни "проделка" иногда разрасталась до геркулесовых столбов, захватывала не одного-двух, не десяток людей, а целый город. И все участники свято хранили тайну юмористического заговора и молча наблюдали разыгрываемую шутку, создавая, таким образом, одураченной "жертве" полную иллюзию естественности. Твен рассказывает, как в городе Карсоне (Невада) все горожане были участниками шутки над государственным прокурором генералом Бекомбом, ограниченным и самодовольным чиновником. Шутки ради "пострадавший" Гайдт плакал перед генералом неподдельными слезами; шутки ради судья Руп открыл форменное судебное заседание, "появился на троне посреди своих шерифов, свидетелей и зрителей", прослушал страстную и пафосную речь генерала, сопровождаемую рукоплесканиями присутствующих, изрек глубокомысленно нелепый приговор; на потеху всему Карсону позволил себя упрашивать изменить его, заставил генерала Бекомба два с половиной часа ждать, пока он, судья Руп, думал над возможным изменением; наконец "его лицо осветилось счастьем", и он... предложил еще более нелепую поправку. Два месяца понадобилось генералу, чтобы в его сознание проникла мысль, что над ним подшутили.

Жители Карсона в этой проделке играют лишь роль статистов-зрителей, но два-три лица мастерски обрисованы Твеном. Это типы людей Западной Америки середины XIX века. "Потерпевший" Гайдт разыграл свою роль с таким неподдельным волнением, возмущением и слезами, что мог "обмануть самого господа бога"; судья Руп провел все сцены затянувшейся шутки с такой серьезной торжественностью ("при малейшем звуке судья замечал: "Порядок в суде!" - и шерифы мгновенно поддерживали его"), что иллюзия была полной, и несравненным было наслаждение ею; генерал Бекомб - одураченный простак среди двух тысяч шутников, невольный актер среди довольных зрителей - был столь красноречив, столь самодоволен ("весь его организм приятно содрогнулся, когда прозвучали слова: "Дорогу государственному прокурору Соединенных Штатов!"), столь уверен в себе и в успехе дела, что трудно представить более целостный, законченный комический образ. Здесь полностью подтверждается теоретический принцип Твена: "Не бывает иного юмора, кроме того, который возникает из реальной ситуации"^*.

^* (См. С. Т. Harnsberger, Mark Twain at Your Fingertips, p. 138.)

Преувеличение как основная черта юмора молодого Марка Твена многообразно представлена в "Закаленных" в виде охотничьих рассказов о хвастунах, в виде авторских гипербол, гротесков и гиперболических "наглядных" иллюстраций. К последним относится шутка Твена во время лекций о Сандвичевых островах: лектор пообещал своей аудитории показать, как каннибалы потребляют пищу,- если только какая-либо женщина "одолжит" ему своего ребенка. А. Хендерсон в книге "Марк Твен" определяет эту манеру писателя как прием "широкой юмористической бестактности"^*.

^* (A. Henderson, Mark Twain, p. 77.

Хендерсон приводит образец такой же "юмористической бестактности" в американском фольклоре Запада США. Некоему Хиггинсу, простецкому парню, возчику камня, однажды было поручено перевезти тело судьи Бегли: судья упал со ступенек здания суда и свернул себе шею. Хиггинс должен был, привезя тело судьи домой, предварительно подготовить к печальному известию жену судьи, то есть изложить ей эту новость возможно мягче. Подъехав к дому судьи, Хиггинс закричал, зовя женщину к двери. Когда та вышла, он тактично справился: "Не здесь ли живет вдова Бегли? Женщина негодующе ответила: "Нет". Хиггинс мягко пожурил ее за каприз " снова осведомился: "Не живет ли здесь судья Бегли?" И когда женщина ответила утвердительно, он воскликнул, что готов биться об заклад, что это не так. Затем деликатно спросил: "Может быть, судья дома?" И, будучи уверен, что не получит утвердительного ответа, с торжеством воскликнул: "Я так и знал! Потому что..." - и Хиггинс вывернул из телеги на землю тело судьи.)

Насколько распространен подобный юмористический прием в литературе различных национальностей, указывает то обстоятельство, что у А. П. Чехова имеется аналогичная ситуация в рассказе "Дипломат".

Традиционный на Западе Америки тип хвастуна представлен в книге старым бродягой Арканзасом. Он до того надоедал всем в гостинице, до того привязывался к каждому, ожидая ссоры и драк, до того вопил, хвастал, угрожал, палил из револьвера, что вывел хозяйку гостиницы из терпения, и она, защищая своего кроткого мужа, бросилась на наглеца, вооруженная... ножницами. Хвастун отступил. С тех пор он стал тише воды ниже травы. Сцена построена по традиционному плану "спора хвастунов", в которых комический эффект заключен в разоблачении хвастуна, оказавшегося трусом. К тому же типу рассказов относится и "охотничий" рассказ Бемиса, в котором буйвол, преследуя человека, влез на дерево, а человек, защищаясь, повесил буйвола на петле из ремешка и расстрелял повешенного.

Гипербола определяет не только сюжеты бесчисленных рассказов, составляющих книгу, но и конструкцию отдельных образов и фраз.

Нужно подчеркнуть скудость природы Дальнего Запада. Твен находит такой образ: животные там столь неприхотливы, что "едят шишки, уголь-антрацит, медные проволоки, свинцовые трубы, старые бутылки - все, что попадает им, а потом отходят с таким благодарным видом, точно им на обед подали устриц". Или: мормоны столь благочестивы, что даже виски у них "из огня и серы" - чертово питье по крепости; мормонская библия столь душеспасительна, что это настоящий "печатный хлороформ", и автор с удовольствием пародирует текст мормонской библии; мормоны столь семейственны, что каждый из них имеет не одну, а семьдесят две жены и сто десять детей. Твен на протяжении нескольких страниц забавляется созданной гротескной ситуацией: что должен чувствовать папаша, когда все 110 ребятишек засвистят в подаренные им 110 оловянных свистков; что будет, если муж подарит брошку только жене № 6; нужно ли строить 72 кровати или только одну в семь футов шириной; выдержит ли черепица на крыше дома храпение 72 жен и т. д. А в заключение приводит совет старого мормона автору:

"Друг мой, примите совет старика и не обременяйте себя большой семьей. Помните: не делайте этого! В маленькой семье, только в маленькой, вы найдете комфорт и душевное спокойствие... Поверьте мне, жен 10-12 совершенно достаточно; никогда не переходите за это число".

Здесь применяется гипербола редко встречающегося построения: вначале дается крайнее преувеличение, а затем относительное преуменьшение, которое вызывает тем больший юмористический эффект, что по сравнению с нормой моногамного брака "10-12" жен остается юмористическим преувеличением.

Гипербола Твена как бы подсказана условиями самой жизни, имеет "местный колорит": калифорнийские рудокопы, не видевшие несколько лет женщины, стоят в очереди, чтобы взглянуть в дыру шалаша на живую Женщину. Автор, конечно, тоже среди любопытных,- он выстаивает несколько часов и обнаруживает, что женщине в шалаше 165 лет. Комический эффект рождается из столкновения двух преувеличений: страстного любопытства рудокопов и возраста женщины.

Любовь жителей Дальнего Запада к анекдоту Марк Твен вышучивает в такой гиперболе: один старый-престарый анекдот автор повторяет в книге пять раз, вкладывая его в уста разных лиц. Один из слушателей этой истории, истощенный повторением, умирает на руках у автора, а автор, выслушав анекдот 482 раза, остается жив. Больше того, он коллекционирует анекдот. "Я собрал его на всех языках, на всем множестве языков, которое башня вавилонская подарила земле, я приправлял его виски, водкой, пивом, одеколоном, созодонтом, табаком, луком, кузнечиками... я никогда не обонял анекдота, который имел бы столько различных запахов. Баярд Тэйлор писал об этом заплесневелом анекдоте, Ричардсон напечатал его, а также Джонс, Смит, Джонсон, Рос Броун и все другие корреспондирующие существа... Я слыхал, что он встречается в талмуде. Я видел его в печати на девяти различных иностранных языках, мне говорили, что инквизиция в Риме употребляла его, и теперь слышу, что его положат на музыку".

Это образец, твеновского юмористического искусства, один из тех гротесков, которые их создателю приносили славу "от океана до океана".

Лишь Твен с его стремлением к свежести, оригинальности, новизне в литературном стиле, с его ненавистью к штампу, трафаретности, плоской невыразительности и языковой скудости мог создать эту пародию. Но и к себе самому он беспощаден.

Так, свои многочисленные профессии автор делает объектом юмористических нападок. Лоцман, горняк, журналист - Твен всегда "герой" юмористических историй. Это создает между ним и читателем какую-то особую интимность двух заговорщиков (мы-то, брат читатель, знаем с тобой человеческую натуру!). Одна из таких "историй" - образец критики собственной журналистской манеры.

Однажды в Сирии, рассказывает Твен, "верблюд взял на себя заботу о моем пальто": начал жевать его вместе с газетными корреспонденциями, которыми были набиты карманы. Автор преподносит это так: "Он дошел до солидной мудрости в этих документах, довольно тяжелых для его желудка, и наконец проглотил шутку, от которой затрясся так, что все зубы у него расшатались; презрев опасность, полный надежды и мужества, он продолжал трудиться, пока не начал натыкаться на такие сообщения, которые даже верблюд не мог проглотить безнаказанно. Он начал закрывать и открывать от, глаза вылезли из орбит, ноги разъехались. Через четверть минуты он упал окоченелый, как верстак плотника, и умер в неописуемой агонии. Я подошел, вынул рукопись изо рта и увидел, что высокочувствительное создание подавилось одним из самых мягких и безобидных сообщений, которые я когда-либо писал для доверчивой публики".

В этой сцене сконцентрировано многое: критика "убийственных" (в буквальном смысле слова) преувеличений западного журналиста, благодушная реакция читателя на них (читатель привык к таким фантастическим преувеличениям, что даже смертельная "верблюжья" доза ему нипочем) и, наконец, сам рассказ о верблюде, подавившемся газетной информацией, - остроумная материализованная метафора.

Наибольшей локальной колоритностью в обрисовке приисковой жизни обладает история со "слепым" свинцом- рассказ о том, как автор "в течение десяти дней был миллионером". Он типичен для Дальнего Запада, где молниеносные, почти баснословные обогащения были такой же реальностью, как и разорения. В письме Марка Твена к брату Ориону от 1862 года (точная дата неизвестна) описан случай, как несколько вооруженных револьверами золотоискателей захватили шурф на участке, принадлежащем "Клеменсу и Ко".

И тем не менее названная история- литературная гипербола, хотя автор, защищая ее реальность, дает такое посвящение к "Закаленным":

"Кальвину Г. Хигби из Калифорнии - честному человеку, замечательному товарищу, стойкому другу посвящается автором эта книга в память того курьезного времени, когда мы двое были миллионерами в течение десяти дней".

Рассказ об этом очень типичен для характеристики юмора молодого Марка Твена. Ранний юмор Твена - чаще всего юмор ситуаций. Не тот, который блещет сентенцией, афоризмом, эпиграммой, как, например, юмор Анатоля Франса. Нет, Марк Твен часто даже не заботится об эффектной концовке: читатель наперед знает, что случится. На этом-то и строится юмор ситуации: читатель знает, предугадывает, а действующие лица (автор в качестве "героя") не знают, в какое комическое положение они попадут. В данном рассказе это дает автору право развернуть картины мечтаний "миллионеров". Вместо того чтобы немедленно начать работы на прииске и тем закрепить свои права на него, приятели мечтают о трехлетней экскурсии по Европе, о том, каким комфортабельным будет новый дом; спорят, нужно ли обивать мебель синим шелком или не следует (он быстро выгорит и испортится от пыли), где и как расположить бильярдную комнату и разбить газоны и т. д. Чем ярче цветут мечты, тем дальше ускользает их осуществление; чем беспечнее действующие лица, тем нетерпеливее читатель. Радужные мечты доведены до гигантских размеров, реальная же возможность овладеть богатством свелась к нулю.

Здесь литературная гипербола сочетается с контрастом, что лишь заостряет ситуацию - почти неправдоподобно комическую, но столь типичную для приисковой жизни.

Оттого, что Твен пишет "анекдотическую повесть очевидца" (так он говорит о своей книге в предисловии), его художественные средства обладают выразительностью пережитого, яркостью красок того непосредственного восприятия, когда прежде всего улавливается смешное. Почти все юмористические персонажи книги имеют своих реальных прототипов. Образ Бэка Фаншоу списан с Тома Писели, владельца салуна в Виргинии; портрет "старого адмирала" ("ревущая и гремящая смесь ветра, грома, молнии и крепких словечек") - со старого моряка-китолова, с которым Твен плыл на пароходе "Аякс"; рассказы о кошке Дика Бейкера, об умной сойке Твен услышал вместе с сюжетом "Прыгающей лягушки" в Анджел Камп от остроумного фантазера-рудокопа Джима Гиллиса, сохранил при передаче особенности манеры повествования и характера Гиллиса. Чтобы создать великолепное описание гигантского действующего вулкана Килое, огромное пламя которого разлито на площади, равной большому городу, Твен с приятелями спускался на дно кратера. Путешествие, грозившее смертельной опасностью, описано им в юмористическом духе приключений "полупростывших чертей, только что уволенных в отпуск из пекла".

Чтобы выразить мгновенное и точное движение, Твен дает такое сравнение: "Я хлопнулся в пыль, как почтовая печать" (путешественники едут в почтовой карете, на ворохе мешков с письмами); чтобы определить невероятную быстроту - "лошадь промчалась с быстротою телеграммы". Телеграф только-только входил в обиход; сравнение отражает юношеский энтузиазм Твена, гордого временем, в какое он живет.

Невада, в определении Твена, - "магнит целой нации". Для Невады периода "серебряной лихорадки" это весьма точное определение. Невада - "страна, которая выглядела как опаленный кот". Кот, мирное домашнее ленивое существо - символ покинутой на востоке милой сердцу жизни. Но каким взъерошенным, разъяренным может быть "опаленный кот"?! Таким же, как и люди, пришедшие в далекую Неваду, исковырявшие эту землю вдоль и поперек в поисках богатства, обожженные и ослепленные завистью и жадностью, раздраженные неудачами и лишениями.

Запоминается и образ невадского волка. "Кайот - живая аллегория Желания. Он всегда голоден. Он всегда беден, без удачи и без дружбы". Целый рой ассоциаций вызывает этот образ - обобщение невадской жизни десятков тысяч безумцев - бедняков, неудачников, авантюристов, охваченных лихорадочным и страстным стремлением разбогатеть во что бы то ни стало, подчинивших в себе человеческое бесчеловечной формуле капиталистического бытия: "Человек человеку волк".

Твену действительно нужно было быть очевидцем "безумства целой нации", самому его пережить, чтобы создать свою "историю Дальнего Запада", как верно он назвал "Закаленных" в предисловии.

В холодной, нетопленной комнате, где все свидетельствует о нищете, в жалкой железной печурке горит сальная свеча - она дает отсвет через слюдяную дверцу, создавая иллюзию тепла и уюта. Это дом полковника Селлерса. Вокруг печки жмется вся его голодная семья (только что "отобедавшая" вареной репой и ключевой водой) и жадно слушает его вдохновенные речи о проектах предприятий, которые дадут бесчисленные барыши и принесут баснословное богатство.

Эта сцена из романа Марка Твена и Чарльза Дадли Уорнера "Позолоченный век" символична. Она воплощает в себе "дух времени" -те экономические химеры и начинания, эмоциональные порывы, страстное душевное напряжение, которыми были охвачены различные слои населения Америки в 70-х годах прошлого века. То, что началось в Неваде и Калифорнии, распространилось позже на всю страну.

Разбогатеть, внезапно фантастически разбогатеть! Вот та химера, которая владела и владеет миллионами людей Америки. Рожденная сказкой об "американском рае", о равных возможностях для Rcex, она заставляет неимущих людей терпеть наглую плутократию меньшинства. На ту же тему через полустолетие будет написан роман Теодора Драйзера "Американская трагедия". Это лишь доказывает, что навязчивая мысль: "все богатеют, а почему не я?" - продолжает владеть умами американцев и поныне. 70-е годы прошлого столетия впервые вырисовали эту американскую страсть во весь ее гигантский, фантастический рост.

В начале 70-х годов общественные скандалы росли в Америке как грибы после дождя. Каждый хищник старался урвать кус пожирнее и не гнушался любыми средствами. Государственный аппарат чиновников,представители законодательных собраний были насквозь коррупированы - продавали свои, покупали чужие голоса, получали государственные ассигнования на мифические предприятия, приобретали "законные" права на тысячи акров земли и миллионные прибыли. Когда же все это раскрывалось - они ничуть не смущались: снова подкупали судей и чиновников и увиливали от суда и ответственности.

Осенью 1870 года сделалась известной скандальнейшая история Твида, нашумевшая на весь мир. Твид - глава Таммэни-Холл, организации партии демократов в Нью-Йорке - нагло грабил государственную казну; у него на содержании были все должностные лица, вплоть до губернатора Нью-Йорка. Твид наводнял финансовые и деловые круги фальшивыми документами, превратил Таммэни-Холл в центр шайки уголовных преступников. Благодаря политическому соперничеству партий демократов и республиканцев стали известны эти и другие преступления.

В 70-х годах была раскрыта целая организация взяточников в министерстве финансов, нанесшая государству миллионный ущерб сокращением налога на алкогольные напитки^*. В истории финансовых скандалов это дело вошло под названием "плутни пьяной шайки".

^* (В. И. Лан, Классы и партии в САСШ, М. 1932, стр. 263.)

В начале же 70-х годов нашумело дело "банды газовиков"- тайной организации, которая держала на жалованье чиновников десятка крупных городов и грабила государственную казну прямо и косвенно. Тайные аферы акционерного общества "Кредит мобилер", разоблаченные в 1872 году, давали возможность пайщикам в течение семи лет тайком грабить правительственную казну. Среди пайщиков этого общества были члены конгресса, депутаты, сенаторы, даже вице-президент США, лидер республиканской партии Джеймс Блейн. В 1871 году сенатор Хор обвинял президента Гранта и его окружение в обманах и хищениях во время постройки первой трансконтинентальной железной дороги Нью-Йорк - Сан-Франциско. "Национальный триумф" по поводу самой большой в мире (по тому времени) железной дороги "превратился в сплошной позор", как писали об этом газеты. По отдельным штатам выявилась подкупность и продажность членов правительства, генералов, сенаторов, чиновников.

Эти факты, столь характерные для капиталистической Америки 70-х годов, и были обобщены в романе Марка Твена и Чарльза Д. Уорнера "Позолоченный век" (1873). Само его название стало позже нарицательным: историки считали это время "твеновским", или "позолоченным веком".

К истории создания романа имеет непосредственное отношение одна забытая статья Марка Твена, перепечатанная в 1955 году американским литературоведом Вогельбэком ^*.

^* (A. L. Vogelback, Mark Twain and Tammany Ring, PMLA (Publications of the Modern Language Association of America), 1955, March.)

Статья появилась в сентябре 1871 года в нью-йоркской газете "Трибюн" под названием "Катехизис навыворот"; до 1955 года она не перепечатывалась и не вошла в собрание сочинений Марка Твена.

В ней Твен сатирически изображает "босса" Твида и всю его шайку. Для своих аллегорий он использовал привычные религиозные образы, представив деньги в виде бога, а Твида и его "собратьев" - в виде пророка и апостолов этого бога.

Вот отрывки из твеновского "Катехизиса":

- Какова главная цель человека?

- Стать богатым.

- Каким путем?

- Бесчестным, если может; честным, если должен.

- Что есть бог и что есть истина?

- Деньги - бог. Золото, ассигнации и товары - бог-отец, бог-сын и бог-дух святой, один в трех лицах, единый, истинный и всемогущий, а Вильям Твид - пророк его"^*.

^* (A. L. Vogelback, Mark Twain and Tammany Ring, PMLA (Publications of the Modern language Association of Amercia), 1955, March, p. 72-73.)

Твен приводит имена членов шайки Твида - Коннолли, Свинни, Холла и других, раскрывает их мошеннические операции, с помощью которых они грабили население и государственную казну.

Вогельбек в своей статье ставит в прямую связь два факта: появление разоблачительной статьи Марка Твена и арест Твида спустя месяц (Коннолли и Свинни при этом бежали из США).

Несомненно, "Катехизис навыворот" Марка Твена свидетельствовал о его активном участии в общественной жизни, о том, что сатира журналиста Твена была весьма действенной.

Но не следует рассматривать статью Твена как единственную причину разоблачения Твида. В течение пяти лет прогрессивная печать США того времени помещала обильные материалы, раскрывающие хищения и мошенничества шайки Твида. Газеты Нью-Йорка были полны карикатурами на "деятелей" Таммэни-Холл. Разоблачению деятельности этой клики способствовало и обострение борьбы между двумя политическими партиями: перевес сил партии республиканцев привел к аресту Твида - главного политического "босса" демократов в Нью-Йорке.

Для "Позолоченного века" сатирическая статья Твена "Катехизис навыворот" имела первостепенное значение: Твид оказался одним из прототипов образа главного героя романа - Дильворти; в статье были высказаны мысли, получившие развитие в романе; она была столь же злободневной, каким позже оказался и роман.

Работа над романом увлекла Твена: первые пятьдесят пять страниц он написал буквально за один присест^*.

^* ("Mark Twain's Letters", v. I, p. 297.)

Между двумя соавторами материал распределился следующим образом: главы с 1 по 9, затем 24, 25, 27, 28, 30, 32, 33, 34, 36, 37, 42, 43, 45, 51, 53, 57, 59, 60, 61, 62 и частично 15, 49, 56 написаны Твеном, остальные - Уорнером.

Роман был готов через два месяца; соавторы не нашли общего тона, их творческий контакт неощутим в произведении. Роман получился слабым в композиционном отношении (вялые второстепенные сюжетные линии, ненужные главы, эпизоды, действующие лица, ослабляющие главный сюжет), противоречивым в темпе, окраске событий. Соавторы были писателями совершенно разными, хотя сами они вначале этого не понимали. Марк Твен в этом убедится позже, когда откажется от сотрудничества с Уорнером при написании пьесы по теме этого романа.

Прослеживая по главам линию сюжета, развиваемую Ч. Уорнером, можно увидеть, что этот малоодаренный писатель упорно вел серенькое ординарное повествование на тему, много раз пересказанную в тогдашних литературных журналах. Молодой, но неимущий Филипп Стерлинг собирается жениться на дочери богатого человека Руфи Болтон в пору процветания дел будущего тестя; последний терпит финансовый крах. И Филипп Стерлинг в критический момент, достигнув промышленного успеха, приходит Болтону на помощь, спасает репутацию тестя-финансиста.

Ч. Уорнер сочинил вялый стандартный буржуазный роман.

Твен же создавал произведение совершенно иного жанра - общественно-политический, обличительный роман.

"Позолоченный век" Марка Твена - роман об авантюрном периоде политической и экономической экспансии в США, последовавшей за Гражданской войной.

Предисловие к роману, написанное Твеном, раскрывает его тему и содержание:

"В Америке почти каждый человек имеет свою мечту, свой излюбленный план, благодаря которому он рассчитывает выдвинуться в смысле общественного положения или материального благополучия. Этот-то всепроникающий дух спекуляции мы и попытались изобразить в "Позолоченном веке". Твен считает, что дух спекуляции характерен "как для отдельных личностей, так и для всей нации".

Вторая тема в романе, по словам автора, - это "постыдная подкупность, за последнее время вкравшаяся в нашу политическую жизнь... этой заразой поражены почти все штаты и все области союзного государства". Твен радуется тому, что "мистер Твид" приговорен к тридцати годам тюремного заключения, и добавляет: "одна мысль об этом преисполняет сердце блаженством". В том, что Твид осужден, Марк Твен видит нечто успокоительное ("мы уже начали исправляться"), но вся художественная, образная ткань романа, все его содержание объективно говорят о другом.

"Позолоченный век" Марка Твена - это показ оголтелого хищничества, спекулятивной лихорадки, маниакального прожектерства, афер, дутых предприятий, политической продажности и мошенничеств в правительственных учреждениях, лицемерно-либеральной фразеологии, лоббизма^*, растленности нравов конгрессменов, пошлости обывательских вкусов, нездорового острого интереса буржуазии к скандальным уголовным преступлениям.

^* (Слово "лобби", впервые введенное в литературный язык Марком Твеном в качестве характерного американизма, означало: человека, воздействующего в кулуарах конгресса на конгрессменов в интересах какой-либо финансовой или промышленной группы.)

То, что фигурировало в рассказах начала 70-х годов в виде сатирических зарисовок из различных областей общественно-политической жизни, получает в "Позолоченном веке" более общий и более заостренный смысл.

До появления романа Твена, в 1871 году, Уитмен в "Демократических далях" резко осудил убогую и жалкую буржуазную культуру, выразил свою ненависть к миру американских плутократов, к их продажности и ничтожеству.

"При беспримерном материальном прогрессе общество в Штатах испорчено, - писал Уитмен, - развращено, полно грубых суеверий и гнило. Таковы политики, таковы и частные лица..."^* "Нажива - вот наш нынешний дракон. И все вокруг уже съедены им. Что такое наше высшее общество? Толпа шикарно разодетых спекулянтов и пошляков самого вульгарного типа"^**.

^* (Уолт Уитмен, Избранное, стр. 271.)

^** (Уолт Уитмен, Избранное, стр. 273.)

Демократические идеи извращены буржуазной практикой - вот объективный вывод, к которому почти одновременно приходят два крупнейших прогрессивных писателя - Уолт Уитмен и Марк Твен.

Жизнь властно требовала резких и определенных оценок, и даже "устаревший" Джеймс Рассел Лоуэлл, спустя три года после появления "Позолоченного века", создавая "Оду столетию", направленную против "правителей и грабителей", писал: "Является ли наше правительство "правительством народа, из народа, для народа" или оно новая аристократия, скорее помогающая негодяям за счет глупцов?"

"Позолоченный век" утверждает последнее. Правительство представлено в романе как услужливый лакей, дающий удобный доступ к государственной казне тем, кто обладает волчьей хваткой.

Буржуазное хищничество тесно сплелось с правительственным чиновным миром. Твен еще не в состоянии дать всему этому политическую оценку. Понадобится четверть века, чтобы родились четкие и горькие формулировки его "Автобиографии". Однако уже в 70-х годах Твен показывает то, что лишь у классиков марксизма позже получит теоретическое определение.

В письме к Ф. А. Зорге от 31 декабря 1892 года Ф. Энгельс писал:

"...Американцы с давних уже пор доказали европейскому миру, что буржуазная республика - это республика капиталистических дельцов, где политика такое же коммерческое предприятие, как и всякое другое"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXIX, стр. 179.)

Нет на свете более презренного и отвратительного существа для Марка Твена, чем американский член конгресса. Всю жизнь - от юности до старости - Твен придумывал беспощадные сатирические характеристики "деятельности" членов конгресса.

"Блох можно выдрессировать, чтобы они делали все то, что проделывает член конгресса"^*

^* (Mark Twain, What is Man? and other Essays, London, 1919, p. 82.)

"Что такое избранники народа? Люди на государственных постах, где они делят награбленное"^*.

^* ("More Maxims of Mark", Edited by M. Johnson, 1927, p. 10 (Privatly printed).)

"Читатель, представь себе, что ты идиот. А теперь представь, что ты член конгресса. Впрочем, я повторяюсь"^*.

^* (A. Paine, Mark Twain, v. II, p. 724.)

О молнии, которая не любит шутить: "Думали, что она ударила во что-то ценное, а там был член конгресса"^*.

^* ("The Weather", "Mark Twain's Speeches", p. 53.)

Когда Твена однажды пригласили присутствовать на похоронах одного из руководителей Таммэни-Холл в Нью-Йорке, он сказал:

"Я отказался пойти на похороны этого человека, но отослал учтивое письмо, где заявил, что от всей души рад приветствовать это мероприятие"^*.

^* (Из неопубликованных бумаг Марка Твена. Цит. по книге С. Т. Harnsberger, Mark Twain at Your Fingertips, p. 363.)

В "Позолоченном веке" показаны американские законодатели в самом отталкивающем виде; они вызывают у Твена глубочайшее негодование и презрение.

Твен восстает против засилия буржуазии в конгрессе Соединенных Штатов, как против искажения идеи народовластия.

Депутат Оливер Хиггинс "держал самый большой салун и продавал лучшее виски в главной деревушке своей пустыни и поэтому, разумеется, признавался первым человеком в общине и самым подходящим ее представителем". Популярность депутата Оливера Хиггинса основывалась на том, что "он изумительно владел даром сквернословия и убил несколько человек". "Уид украл у города тридцать миллионов долларов и внушал всем такую зависть, такое уважение и даже обожание, что когда шериф явился в его контору, чтобы арестовать его как мошенника, то шериф краснел и извинялся". Патрик Орейлье - трактирщик, вор и мошенник, избежавший наказания и выбранный депутатом. Автор комментирует последнее так: "Это было равносильно тому, как если бы ему подарили золотую россыпь".

Если бы Марку Твену была известна бичующая сатира Уолта Уитмена "Восемнадцатые выборы президента", то можно было бы подумать, что он заимствовал у своего старшего современника ее стиль и гневный обличительный тон, - столь схожи произведения двух великих реалистов.

Твен показал, как наглые и богатые жулики с помощью конгресса грабят национальные богатства страны, присваивают труд честных людей и цинично "жалуются" при этом, что "цена на сенатора Соединенных Штатов повысилась настолько, что это отражается на всем рынке".

Твен был умнее и прозорливее многих своих соотечественников, хотя и его порою ослеплял технический прогресс Америки. В "Позолоченном веке" он определяет, какой силой движим этот промышленный и технический прогресс. Сила эта - нажива, погоня за сказочно быстрым обогащением. В ней - секрет "прогресса" и "цивилизации".

Читая роман Марка Твена, вспоминаешь язвительное высказывание К. Маркса о том, как построена калифорнийская железная дорога: "...она построена благодаря тому, что буржуа через конгресс подарили самим себе громадную массу "народной земли", следовательно экспроприировали ее у рабочих"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные письма, Госполитиздат, 1953, стр. 221.)

Твен рисует верхушку буржуазного общества 70-х годов- дельцов, политиканов, крупных промышленных воротил - в состоянии спекулятивного ажиотажа. Все герои романа "Позолоченный век" бредят акциями, Доходами, государственными дотациями, которые оседают в их бездонных карманах. Сенаторы и конгрессмены, промышленники и спекулянты - строители "прогресса" и "цивилизации" - изображены Твеном как губительная антинародная сила.

Дефф Броун - "крупный железнодорожный подрядчик и, следовательно, видный член конгресса... получал от конгресса ассигновки, оплачивающие вес доставляемого им камня на вес золота".

Гарри Брайерли - молодой фатоватый железнодорожный делец - советует Филиппу Стерлингу "на первом же месте, отмеченном для склада, вбить кол, купить участок у фермера раньше, чем он узнает, что здесь будет склад".

Расхитители народного достояния особенно беззастенчиво и цинично действуют у самого источника распределения государственных средств - в конгрессе.

Твен сатирически рисует, куда ушло одно из ассигнований конгресса в 200 тысяч долларов, предназначенное на постройку участка железной дороги.

"Дело очень просто, ассигнование конгресса стоит денег. Прикинем для примера. Большинство в комиссии палаты, скажем, по 10 тысяч долларов за голос - 40 тысяч; большинство в сенатской комиссии по стольку же за голос - 40 тысяч; маленькие надбавки одному-двум председателям в одной или обеих этих комиссиях, скажем, по 10 тысяч долларов каждому, - 20 тысяч. И вот вам для начала все 100 тысяч и разошлись!"

Дальше, оказывается, нужно еще купить прессу, а главное - "высоконравственных" членов конгресса, а они стоят дороже обыкновенных продажных депутатов. Затем нужно подкупить жен, детей и слуг членов конгресса, оплатить рекламу - и так далее, без конца. Ассигнование конгресса в описываемом случае не только все было съедено взятками, но железнодорожная компания еще задолжала 25 тысяч долларов, так и не удовлетворив всех "заинтересованных лиц". В сатирической заостренности описания продажного законодательного учреждения США - конгресса - нет ни грана надуманного^*. Это воспроизведение реального положения вещей: Твен-журналист сам присутствовал на заседаниях конгресса в течение семи месяцев и досконально изучил все темные кулуарные махинации конгрессменов.

^* (Обличения Марка Твена не теряют своей злободневности и поныне. Политические нравы современной Америки не подверглись изменению. В книге Д. Грэхема "Мораль в американской политике" (1954) говорится, что только в 1949-1950 гг. на подкуп конгресса лоббистами было затрачено 20 миллионов долларов.)

Своего главного героя - сенатора Дильворти - он списал с реального лица - сенатора Помери из Канзаса. Но в Дильворти заложен и Твид, и десятки, сотни ему подобных.

В образе сенатора Дильворти сконденсированы характерные черты прожженного американского дельца-политикана. Дильворти обладает теми необходимыми чертами характера, без которых нет ходу в конгрессе, - покупает и продает голоса, вопит о добродетелях и беззастенчиво грабит государственную казну, заботится о "благоденствии негров" - то есть о своей собственной выгоде, - ханжествует на публичных молитвенных собраниях, роет яму соперникам в конгрессе; прилагает максимум энергии, проявляет чудеса интриганства, чтобы добиться принятия "воровского" билля и положить миллионные ассигнования себе в карман. Об этом знают все заседающие в конгрессе, называют Дильворти и его шайку ворами и... потихоньку продают ему свои голоса.

Твен с горечью указывает, что бесчестье и продажность политического деятеля стали общепризнанной нормой общественного поведения.

"Ведь по всей стране летят телеграммы и повсюду обсуждается как что-то невиданное, если член конгресса голосует честно и бескорыстно и отказывается извлекать выгоду из своего положения и обкрадывать правительство", - возмущается писатель.

Меткий глаз художника-реалиста подмечает одну из характернейших черт типа американского политикана. Дильворти умеет получать прибыль даже с видимости честности, с видимости благочестия, с видимости трудолюбия - со всего берет свои проценты.

Ханжа и лицедей, "он являлся в церковь; принимал на себя руководящую роль на молитвенных собраниях; посещал и ободрял общества трезвости; дарил своим присутствием дамские рукодельные кружки и даже изредка брал в руки иголку и делал один или два стежка... ничто не могло его удержать от посещения воскресных школ - ни болезнь, ни ураган, ни усталость".

Его речь в воскресной школе деревушки Коровий город - образчик бесстыдной, грубой лести в адрес избирателей и не менее бесстыдного, циничного и елейного самохвальства ("...бедный маленький мальчик, любивший свою воскресную школу, сделался таким великим человеком. Человек этот стоит перед вами!")

Вот как делается политический бизнес!

Дильворти и ему подобным не нужно ума, сердца, честности - все это "устарело". Личина, которую носит ловкач Дильворти ("джентльмен", "верующий" "патриот"), вполне достаточна для преуспевания при любых превратностях судьбы.

Сенатор Дильворти уличен в подкупе своих избирателей. Его яростный враг Нобл изобличает Дильворти в сенате.

"...Я являюсь представителем всего народа, - говорит Нобл, швыряя взятку Дильворти на председательский стол. - Вы знаете не хуже меня, что весь народ открыто презирает не более не менее как три пятых сената Соединенных Штатов. Три пятых из вас-Дильворти!"

Сенат терпеливо снес пощечину и... горою встал на защиту Дильворти. Сенаторы употребили всевозможные казуистические приемы, чтобы доказать, что Дильворти невинен, а Нобл... взяточник.

Роман заканчивается тем, что Дильворти, благополучно извернувшись, продолжает свою "кипучую" деятельность. Такая концовка символична. Дильворти останутся неуловимыми до тех пор, пока они будут хозяевами законодательных собраний.

Дильворти - напыщенное убожество, ничтожество в интеллектуальном отношении. Его ханжеская высокопарность в речах, обращенных к избирателям, умопомрачительная ловкость в темных аферах, совершаемых с помощью членов законодательных собраний страны, необходимы писателю для того, чтобы охарактеризовать демагогию как политический бизнес. Демагогия - дымовая завеса; она заслоняет от народа реальные дела политиканов. В то время как американский обыватель тешит свое мелкое самолюбие игрой в высокопарность, называя города и своих детей громкими именами, прославленными в истории, Дильворти делает на этом увлечении крупную политическую игру, приносящую ему огромные барыши.

Одна-две гротескно выделенные черты Дильворти - краснобайство и наглая изворотливость - дают Марку Твену возможность создать характерный для начала 70-х годов новый послевоенный тип политического дельца США.

Политика - бизнес; в этом кратком и многозначительном художественном обобщении заложено многое. Твен-реалист заметил то зерно, из которого вскоре вырастут ядовитые злаки.

В "Позолоченном веке" Твен выражает тревогу по оводу того, что народ, равнодушный и пассивный, передоверил государственную власть банде грабителей.

Нужно отдать должное прозорливости Твена: он чуял смертельную опасность в политической пассивности народа. Он внушал рядовому американцу мысль о том, что политические права народа - его суверенные и священные права. Поступившись ими, трудно будет вырвать их обратно из рук хищников-бизнесменов.

Насколько верны были позиции Твена, описавшего всеобщую продажность сенаторов и конгрессменов и преступное равнодушие народа к политическому бесчестию правительственных учреждений, говорит письмо Энгельса к Марксу от 15 ноября 1862 года. Энгельс пишет, ожидая результатов выборов в Нью-Йорке:

"Никак не могу понять, каким образом народ, поставленный перед великой исторической дилеммой, когда дело идет о его собственном существовании, может после восемнадцатимесячной борьбы стать в своей массе реакционным и голосовать за малодушную уступчивость. Хотя это и хорошо, что буржуазная республика основательно оскандалилась также и в Америке... но все же меня злит, что какая-то паршивая олигархия с населением в два раза меньшим оказывается столь же сильной, как и неуклюжая, большая, беспомощная демократия"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные письма, стр. 133-134.)

Политическая неразвитость масс глубоко тревожит Марка Твена. Люди не умеют понять своей беды, хотя "большинство американцев прямолинейны и честны",- утверждает Твен в предисловии к роману. В романе Твен выступает как политический воспитатель масс, учит их развивать в себе умение критиковать, обобщать, анализировать.

Рассуждая в романе о том, что народ был возмущен наглостью хищника-политикана, Твен комментирует:

"Заметьте, он был возмущен не потому, что подкуп - явление необычайное для нашей общественной жизни, а только потому, что это был еще один новый случай. Может быть, хорошим и достойным людям, составляющим народ, не приходило в голову, что, продолжая уютно сидеть по домам и передав истинный источник своей политической мощи ("основные права") в руки содержателей баров, игорных домов и бесчестных спекулянтов, - словом, людей, которые не церемонятся вознаграждать себя щедрой рукой из общественной казны за время, которое они отнимают для общественного служения у своих спекуляций и ремесел, - они всегда могут ожидать "нового" случая в таком же роде и даже дюжины и сотни их..."

Народ - это великая сила, когда она в действии. Твен свято верит в политическую мощь народа и употребляет все старание писателя-публициста, чтобы расшевелить, растормошить этого ленивого великана, вызвать к жизни его политическую активность. В этом отношении "Позолоченный век" - роман, близко стоящий к публицистике.

В предисловии к роману Марк Твен пишет: "В государстве, где нет лихорадки спекуляций, не может появиться жажда внезапного обогащения".

Это жизненное наблюдение определяет внутреннюю связь художественных образов в романе: спекулянты Дильворти порождают Селлерсов. Одержимые маньяки, грезящие о богатстве, заражают весь народ несбыточными химерами и равнодушием ко всему, что не связано с наживой.

"Селлерс - колоссальное комическое создание",- писал в 1912 году Джон Мейси^*.

^* (John Macy, The Spirit of American Literature, p. 257.)

В этой гротескной фигуре сконцентрировано самое типичное для рядового американца: энергия, оптимизм и неуемная жажда обогащения.

Селлерс воплощает в себе американское легковерие к фантастическим планам обогащения. Только назойливая реклама США, изо дня в день вбивающая миллионам людей мысль о том, что разбогатеть можно, зная "способы", "рецепты", "тайны", "приемы", только бредовая, горячечная действительность "деловой" жизни страны - с биржевыми взлетами и крахами, акциями, курсами, дивидендами и прочим - могут породить фигуру Селлерса.

"Орехи с виноградом - питают мозги... Мозги - орудие для выделки денег. Кормите свой мозг научной пищей", - вопят газеты. Миллионными тиражами расходятся брошюры с рецептурой, "как разбогатеть в самый короткий срок". В столице и провинциях возникают сотни "обществ быстрой наживы". О том, насколько они популярны, говорят такие цифры. Одно из таких обществ, возникшее в Нью-Йорке в начале XX века, через неделю после его открытия и соответствующей рекламы собрало больше миллиона долларов взносов со своих многочисленных членов.

Имена героев своих произведений Марк Твен выбирал с большой тщательностью. В одном из ранних писем к сестре Памеле (апрель 1863 г.) Твен упрекает ее в том, что она не проявляет должного внимания к именам, а это важно. "Детали... не нужны, - пишет Твен,- если имя этой личности ясно названо"^*.

^* ("Mark Twain's Letters", v. I, p. 89.)

Первоначально имя прожектера из "Позолоченного века" звучало так: "Эскол Селлерс" - "имя неприступное, настоящая скала", по выражению Твена. Через неделю после того, как была выпущена книга, герой вдруг материализовался: он предстал перед авторами... с иском в кармане. Он обвинял их в клевете на его доброе имя. Он бушевал в хартфордском доме Марка Твена, говорил, что не желает быть посмешищем и требует, чтобы его имя было отнято у героя "Позолоченного века", иначе он - Эскол Селлерс - подаст в суд иск на десять тысяч долларов за оскорбление его личности.

Требование реального Селлерса пришлось удовлетворить. Так как тираж книги вышел еще не весь, то Американская издательская компания вынуждена была в полосах заменить имя Эскол на Берия, а позже, в "Американском претенденте" - на Мальберри. Оказалось, что среди реальных Селлерсов имя Эскол было самым распространенным (Марк Твен приходил в комический ужас перед количеством возможных исков, в десять тысяч долларов каждый). Больше того, оказалось, что угрожавший автору Селлерс был изобретателем и прожектером, так что характеристика Селлерса из романа попадала ему не в бровь, а в глаз. Это был тот редкий случай в литературе, когда прототип является автору после того, как созданный литературный герой стал жить самостоятельной жизнью.

Но у полковника Селлерса были и другие прототипы. "Позолоченный век" был для Твена своеобразной семейной хроникой и фамильной портретной галереей: "земля в Теннесси" - этот фантом богатства в романе - была утопической мечтой семьи Клеменсов. Твен говорит о ней в "Автобиографии", в "Письмах", в "Записной книжке". Дом "сквайра" Гаукинса в начале романа ("бревенчатая полуразвалившаяся хижина") - это реальный домик Клеменсов во Флориде, где родился Твен; фургон с парой лошадей, везущий нищую семью будущих миллионеров в Миссури, также "автобиографичен"; незадачливый помещик Гаукинс - это отец Марка Твена, мечтатель и неудачник, унесший в могилу веру в то, что сохранил для семьи несметное богатство - "землю в Теннесси"; полковник Эскол Селлерс - дядя Марка Твена по матери, увлекавший окружавших и самого Твена сказками о богатствах; Вашингтон Гаукинс в романе - брат Твена Орион, обладавший всеми странностями своего дяди, сосредоточенный мечтатель, автор бесчисленных проектов и экспериментов, начиная с опытов по кормлению кур и кончая изобретением летательной машины. Его знаменитый брат бесчисленное количество раз выплачивал долги Ориона, который не унывал и "всегда чувствовал себя на пороге успеха".

Твен в письмах уделяет много внимания гротескной фигуре своего брата, во многом похожего и на полковника Селлерса из "Позолоченного века". Письма Твена об Орионе очень интересны и многое раскрывают в образе Селлерса. Через шесть лет после появления "Позолоченного века" Твен вместе с Гоуэлсом решили написать пьесу, в которой был бы воплощен Орион Клеменс, но замысел не был выполнен, и Твен очень сожалел об этом.

"Не хотите ли поместить Ориона в рассказ?" - спрашивал он Гоуэлса в письмах к нему^*. Через месяц Твен снова пишет Гоуэлсу обширное, чрезвычайно интересное письмо о своем брате. "Вы немедленно должны поместить его в книгу или пьесу, - настаивал Твен. - Посмотрите на его жизнь..." И дальше идет разбитый по параграфам краткий перечень курьезов из биографии Ориона. Они стоят внимания. Вот главные из них:

^* ("Mark Twain's Letters", v. I, p. 347.)

1. Орион переменил пять вероисповеданий.

2. Будучи много лет республиканцем, вдруг попросил брата купить ему демократическую газету, которую он намерен был редактировать.

3. Задумал написать пародию на "Потерянный рай" Мильтона.

4. Узнав, что "Тайме" платит Брет Гарту сто долларов за колонку, решил и сам писать "за такую же цену".

5. Потеряв место, занялся разведением цыплят: скармливал корма на 65 центов на каждого цыпленка и продавал его за 50 центов.

6. Получая от Твена ежегодную "ренту" в 600 долларов, решил сделать карьеру юриста и в первый год "юридической практики" заработал 5 долларов, а в следующие четыре года еще 21 доллар.

7. Задумал совершить лекционное турне по Америке в качестве "брата Марка Твена" с темой лекции "Формирование характера". Брат запротестовал.

8. Принимал участие в масонских собраниях, обратился в веру Боба Ингерсола, подражал стилю Жюля Верна, написал "Автобиографию" в две тысячи страниц, и т. д. и т. п.

Твен заканчивает свое письмо мольбой, обращенной к Гоуэлсу:

"Не упускайте сокровище, которое провидение кладет у ваших ног, поднимите и используйте"^*.

^* ("Mark Twain's Letters", v. I, p. 355.)

Гоуэлс отказался от Ориона: не пожелал изобразить живого человека в литературном произведении.

Но Марк Твен и сам обладал многими качествами своего брата.

В семье Твена, так же как и в семье его отца, была своя "земля в Теннесси" - наборная машина Пейджа, на субсидирование которой Твен затратил целое состояние - около трехсот тысяч долларов. В течение десяти лет Твен мечтал о том, какие доходы это изобретение может принести, намеревался, как полковник Селлерс, облагодетельствовать весь мир, восхищался Пейджем, внушал радужные надежды семье и... потерпел крах. Машина, построенная Пейджем, оказалась непригодной для дела, сложной и трудной в управлении. Заключение специалистов "как громом поразило" Твена (это разоряло его), но он тут же забросал специалистов "70 тысячами проектов" реконструкции машины.

Твена, так же как и его героя, часто увлекала идея изобретения, не только ее деловое применение. Так, например, не успел Твен расплатиться со своими кредиторами после банкротства 1894 года, как уже увлекся текстильной машиной, изготовляющей ковры. Снова к друзьям полетели письма с целыми страницами цифровых выкладок, полные восторга и нетерпения. Новая машина, повсеместно введенная, сэкономит... 75 миллионов в год!^*

^* ("Mark Twain's Letters", v. II, p. 660.)

Селлерс в романе - концентрация этого чисто американского химерического прожектерства, вызванного к жизни жаждой внезапного обогащения.

Твен-художник типизировал в Селлерсе все то, что было в Твене-человеке, в близких и далеких ему людях, лихорадочно стремящихся "ухватить фортуну за край одежды".

Диапазон "изобретательской деятельности" Селлерса в романе очень велик: от глазной примочки до изобретения машины, с помощью которой можно осветить весь город Сент-Луис, причем свет должна излучать разложившаяся вода. Селлерс готов "выгонять из репы оливковое масло", и получать миллионы от "ускоренного разведения мулов". Пока он изобрел только игрушку "свинки в клевере" (и запатентовал ее!). Но фантазия Селлерса неиссякаема, так же как и его оптимизм. Он обладает способностью чаровать каждого своего слушателя, способен заразить своими химерами "даже глухонемого, если только тот будет видеть, как говорят его глаза и объясняют руки".

Селлерс - вдохновенный, искренний враль - относится к себе не только с уважением, но даже с благоговением, как к "высшему существу". Хвастливые речи Селлерса о том, что ему "сам Ротшильд предлагает" вьь годную коммерцию, весьма характерны.

Тип фольклорного хвастуна имеет здесь весьма точную обрисовку. Так, например, Селлерс мечтает о том, как он запросто "будет сидеть на приступочке и торговать банками, как спичками". Он намерен "скупить сто тринадцать мелких банков в Огайо, Индиане, Кентукки, Иллинойсе и Миссури", "а затем сразу выпустить кота из мешка".

Интересно то обстоятельство, что Твен предсказал форму действий финансового дома Рокфеллеров, Морганов и др. именно так и было дальше - в конце XIX и в начале XX века, когда вся поистине чудовищная сеть федеральных банков и банков отдельных штатов страны стала принадлежать четырем-пяти финансовым (фамильным) группам.

Селлерс типичен и в своих химерических мечтах о мировой арене для торговли американскими товарами. Он намерен распространить американскую промышленную продукцию "на весь земной шар".

"Главный штаб наш будет в Константинополе, а арьергард в далекой Индии. Фабрики и склады в Каире, Испании, Багдаде, Дамаске, Иерусалиме, Иеддо, Пекине, Бангкокке, Дели, Бомбее, Калькутте! Ежегодный доход! Одному богу известно, сколько это составит миллионов!"

Марк Твен представляет бредни Селлерса как нечто чудовищно нелепое и глубоко комичное. Однако чутье художника было верным - именно такой в действительности была направленность "деловой агрессии", принесшая США неисчислимые бедствия в конце XIX и в начале XX веков.

Селлерс добр, но это не определяет его социального лица. Как социальный тип он характеризуется полнейшей непродуктивностью своего существования. В ожидании "счастливого случая" он всю жизнь проводит в безделье, бахвальстве, пустозвонстве, вселяя неоправданные надежды в сердца близких - жены, детей, Лоры и Вашингтона Гаукинса. Недаром Марк Твен подчеркивает ядовитое очарование, исходящее от добряка и фантазера Селлерса^*.

^* (С образом Селлерса Твен долго не мог расстаться. Его рассказ "Роджерс" (1878) посвящен тому же типу враля-виртуоза, хвастуна, оборванца, кичащегося своими "великосветскими" связями.

Образ Селлерса стал более экстравагантным и даже фантастическим, так что пьесу "Полковник Селлерс" можно рассматривать как прообраз Селлерса в "Американском претенденте". Пьеса шла недолго в бостонском театре.)

Дильворти - Селлерс - это двуединый лик послевоенного времени в США. Маниакальная жажда обогащения, владеющая Селлерсами, объясняет их пассивное отношение к политике и господство Дильворти в области политической жизни.

Деньги, золото - многоликий зримый или незримый персонаж многих произведений Твена. Могучая сила, развращающая и притягательная.

В "Позолоченном веке" все герои романа жаждут денег и богатства; в "Томе Сойере" мальчики ищут клад; в "Гекльберри Финне" мошенники - "король" и "герцог" - пытаются овладеть чужим золотом; в "Жизни на Миссисипи" автор подрался с приятелями из-за воображаемого клада; в "Пустоголовом Уильсоне" Том Дрисколл из-за денег продал мать в рабство; в рассказе "Банковый билет" одно призрачное присутствие денег делает нищего богачом; в рассказе "Человек, развративший Гедлиберг" мешок с поддельным золотом становится причиной позора целого города.

Не трудом добываются богатства, а жульническими махинациями.

В романе "Позолоченный век" описан типичный для 70-х годов в США "железнодорожный бизнес": спекулянты пытаются создать видимость полезной работы, чтобы с помощью этой шумихи убить двух зайцев: привлечь внимание и сбережения наивных людей к "предполагаемой" линии железной дороги и обобрать их; получить ассигнования в конгрессе и присвоить их.

Красавец Гарри Брайерли в великолепном "инженерском" костюме позирует с рейками и нивелирами перед простодушными фермерами, устанавливая "линию", хотя сам "не смог бы отличить паровоза от телеги с углем".

Деятельность спекулянтов с их "дутыми" предприятиями и начинаниями, ажиотаж вокруг несуществующего кончаются крахом и разорением. Глава XXVI романа, повествующая о банкротстве отца Руфи мистера Болтона, заканчивается остроумным газетным анекдотом. Крупный спекулянт по рудным и земельным делам говорит: "...два года тому назад я не имел ни цента, а теперь у меня два миллиона долларов долгу".

Твен устанавливает взаимосвязь между ростом спекуляций и ухудшающимся положением рабочих в стране. В романе обрисована типичная ситуация: обманутые спекулянтами рабочие, выпрямляющие никому не нужную речушку Коломбу и не получившие ни гроша за свою работу, поднимают бунт, сжигают конторские книги и обращают в бегство самозванного инженера Гарри Брайерли.

Мысль о том, что спекуляции наносят огромный вред - экономический, идеологический, духовный, - много раз варьируется в романе.

В горячечной атмосфере повсеместных в США земельных спекуляций рожден один из выразительных твеновских образов в романе - "земля в Теннесси". Этот мираж богатства в семье Гаукинсов принес ей страдания и бедствия. Вашингтон Гаукинс стал седым стариком в тридцать лет, гоняясь за возможностью по баснословной цене продать "землю в Теннесси" железнодорожным или промышленным компаниям.

Твен настойчиво твердит, что эта химера изуродовала всю жизнь семьи Гаукинсов - лишила ума, воли, трудолюбия, принесла преждевременную старость, позор, смерть.

"Позолоченный век" - незаслуженно забытое произведение. Сотрудничество с бездарным Уорнером, сделавшее роман неполноценным в художественном отношении, дало возможность буржуазным литературоведам опорочить его и ловко сбросить со счета, как будто у Марка Твена и не существовало этого обличительного публицистического романа. Здесь нельзя было представить Марка Твена "забавником", потому что в романе почти нет Твена-юмориста, зато есть Твен-обличитель.

Нигде нет свидетельств того, как Марк Твен воспринимал Парижскую коммуну. Но примечательно, что именно "Позолоченный век", появившийся после Парижской коммуны, а не сатирические рассказы, написанные до нее, содержат наиболее прямые политические высказывания Твена: вся власть - народу, а не буржуазным спекулянтам; правительственные учреждения нужно очистить от мошенников и негодяев.

Сама идея, что политическая власть - народная суверенная власть, и то, как энергично, настойчиво, сурово Твен упрекает свой народ в равнодушном отношении к государственным делам, тоже говорят о воздействии революционной европейской мысли на сознание Марка Твена.

Ведь еще так недавно, четыре-пять лет тому назад, он задорно кичился перед "феодальной Европой" американским республиканизмом.

В "Позолоченном веке" этот задор улетучился. Во всем романе нет ни слова об американском превосходстве перед Европой. Но Марк Твен еще не отвергает идей буржуазной демократии, связывает будущее страны "с большинством прямолинейных и честных американцев".

"Лишь бы они облекали своим доверием и избирали на ответственные посты только лучших людей из своей среды!" - почти с тоской восклицает Твен в предисловии.

Русская общественность проявила большой интерес к "Позолоченному веку".

М. Туэйн и Чарльз Дадлей Уорнер, "Мишурный век" - под таким названием роман печатался в "Отечественных записках" в номерах 5-6,7,9, 10 за 1874 год. Роману была предпослана небольшая, на полторы страницы статья без подписи - "от переводчицы", имя которой осталось неизвестным. В статье говорилось: "Роман "Мишурный век" появлением своим возбудил сильное негодование в Америке и новым изданием в Англии вызвал в "Atheneum" поучение авторам о том, что грязное белье следует стирать дома. Действительно, "Мишурный век" представляет такое обличение мрачных стопой американской жизни, которое могло раздражить до исступления квасной париотизм... американцев".

Русским цензорам "Позолоченный век" пришелся не по вкусу: взяточники и грабители заседали и в русском сенате. "Позолоченный век" не вошел ни в одно из трех собраний сочинений Марка Твена, издававшихся в царской России.

Лишь спустя сорок лет, после того как роман был напечатан в "Отечественных записках", он появился отдельным изданием в переводе Жихаревой под названием "Золотой век". Это был 1916 год - канун революции и свержения царизма.

Первый период творчества Марка Твена, завершающийся романом "Позолоченный век", охватывает собою почти двадцатилетие жизни писателя и истории США. Время больших исторических и социально-политических сдвигов, проявления революционной энергии народа, созревания высоких общественных идей и - одновременно - величайшего цинизма, беззастенчивости, неуемного стремления к обогащению, безудержного роста хищничества, эксплуатации и насилий со стороны правящего класса, - такое время требовало от писателя резких и острых форм художественной выразительности.

Марк Твен, учившийся мастерству у своего народа, у своих предшественников и современников в области литературы, у европейских классиков и, наконец, у самой жизни, создавал из этого сложного сплава свою неповторимо оригинальную писательскую манеру.

Стиль молодого Марка Твена - гротескный стиль.

Говоря о стиле, мы употребляем это понятие в обобщающем смысле, включая в него единство формы и содержания, характеристику особенностей индивидуальной творческой манеры писателя - живой и изменяющейся на протяжении всей его деятельности.

Жизнь США 50-70-х годов поражала воображение художника контрастами, потрясала его искажениями того, что он считал нормальным, законным, справедливым. Кричащие социальные противоречия требовали подчеркнуто резкого художественного воплощен!

Юмористическое преувеличение, карикатура, доведенная до гигантских масштабов (гротеск), внезапное смещение трагического в плоскость смешного, обилие пародийных приемов у молодого Марка Твена были вызваны к жизни теми творческими задачами, которые ставил перед собою писатель.