Часть вторая

Глава I. Общественная и литературная жизнь США второй половины 70-х и 80-х годов

Историческое развитие Америки совсем не похоже на идиллию "американской общественной гармонии", созданную буржуазными идеологами. На протяжении всей американской истории в стране никогда не прекращалась ожесточенная классовая борьба. Наоборот, с течением времени она углублялась и обострялась. Однако некоторые уступки, на которые вынуждена была пойти буржуазия Севера после Гражданской войны (отмена закона о запрещении стачек, уменьшение рабочего дня, возможность покупать земли по сравнительно дешевым пенам), вселяли надежды на наступление длительного периода "процветания" и "благоденствия".

Иллюзиями об особых путях американского развития были заражены широкие круги народа. Стойкость этих иллюзий объясняется специфически американскими условиями экономической жизни США: наличием незанятых свободных земель в стране - источника, который был окончательно исчерпан в 90-х годах XIX века.

В. И. Ленин придает этому обстоятельству большое значение: запас свободных земель в США способствует в XIX веке высокому развитию капитализма и, с другой стороны, "служит в Америке прикрытием процесса экспроприации мелких земледельцев"^*.

^* ( 1 В. И. Ленин, Сочинения, т. 22, стр. 75.)

Буржуазные идеологи создавали и укрепляли в сознании рядовых американцев миф о "свободной", "демократической" Америке, экспортировали эти идеи за океан, сбивая с толку сотни тысяч доверчивых иммигрантов. Свободные земли Запада, куда уходили рабочие и разоренные фермеры восточных штатов, превращались в своеобразную отдушину, которая уменьшала протест трудящихся масс.

Проблема положения негров в стране по-прежнему оставалась злободневно жгучей.

В. И. Ленин дал уничтожающую характеристику предательскому поведению американской буржуазии по отношению к неграм.

"Освободив" негров, - пишет В. И. Ленин,- она постаралась на почве "свободного" и республикански-демократического капитализма восстановить все возможное, сделать все возможное и невозможное для самого бесстыдного и подлого угнетения негров"^*.

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 22, стр. 13.)

В 1872 году политические заправилы Севера амнистировали главарей военного мятежа южан (конфедератов). Во время выборов президента США в 1876 году состоялся сговор между партией демократов (партия прежних рабовладельцев) и партией республиканцев (партия капиталистов Севера), в силу которого промышленные магнаты Севера соглашались отозвать федеральные войска с Юга и закончить "эру реконструкции" Юга. Этим компромиссом - позорной сделкой Хейза - Тильдена - узаконилось фактическое положение рабства для негров на Юге, где они составляли более 70% всего населения. В 1877 году войска северян по приказу президента Хейза были отозваны из южных штатов, негры-пеоны были отданы во власть южан-плантаторов.

"С тех пор экономическая эксплуатация негров, их бесправие, изоляция и варварские суды Линча стали позором всего цивилизованного мира. Реакция восторжествовала над революцией, начавшейся в 1861 году", - пишет У. З. Фостер^*.

^* (У. З. Фостер, Очерк политической истории Америки, стр. 390.)

Такую же оценку сговору Хейза - Тильдена дают и другие авторы в современной американской коммунистической прессе^*.

^* (В статье Е. Лоусона "Контрреволюция 1877", представляющей собою рецензию на книгу современного американского историка Вудварда "Реконструкция и реакция" (1951), говорится о победе контрреволюционных сил на Юге США и о "ликвидации значительной части достижений Гражданской войны и периода Реконструкции" ("Masses and Mainstream", 1951, Aug. p. 94-96).)

Усиление и рост реакционных тенденций на Юге сказались в 70-х годах в организации обширной сети легальных и тайных обществ по борьбе с "африканизацией" Америки; наибольшую наглость и активность проявляли куклуксклановцы.

В 1874 году негры фактически были вытеснены из парламента с помощью различного рода ограничений их избирательных прав. Неграм запрещали хорошо оплачиваемую работу в промышленности, на железнодорожном транспорте.

В американском законодательстве появились законы о бродяжничестве, законы о бедных, о нарушении контрактов- так называемые "черные кодексы", обрушивавшиеся в первую очередь на негров. "Черные кодексы" фактически устанавливали принудительный труд, прикрыв закабаление лицемерными фразами о "свободе". По этим законам, негритянские дети принудительно превращались в слуг белых; официально это называлось "подготовкой к свободной жизни". Если взрослый негр оказывался без работы, он попадал в тюрьму "за бродяжничество", или его насильно отправляли на самую тяжелую работу. Предпринимателям и плантаторам предоставлялось законное право применять телесные наказания для негров.

Даже в "свободные" контракты между негром и белым нанимателем вставлялись пункты, согласно которым хозяину давалось право запирать работника на ночь и в любое другое время, "когда он найдет нужным". Неграмотные негры часто ставили крест, не зная, под чем они подписываются. Система быстро растущих долгов закабаляла негра. Во многих штатах Юга специальные законы запрещали уход негра от хозяина до выплаты долга. Ростовщические проценты и подложные счета делали кабалу вечной.

"Замкнутость, заскорузлость, отсутствие свежего воздуха, какая-то тюрьма для "освобожденных" негров - вот что такое американский юг"^*, - определял В. И. Ленин положение, сложившееся в южных штатах США.

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 22, стр. 15.)

Представители союзного правительства молчаливо отдавали негров во власть южных плантаторов: экономические выгоды, получаемые промышленниками Севера от эксплуатации негров Юга, делали их "трусливыми" и "слепыми". Южные газеты с удовольствием констатировали, что президенты США - Гаррисон, Кливленд, совершая традиционные поездки по стране, "не решались" посетить штаты "основного" Юга, объезжали их стороной.

Победы контрреволюционных сил вызывали яростный протест в стране. Отпор реакционерам давали не только негры. Волна протеста захватывала рабочие организации, фермерские союзы; в борьбу вовлекалась интеллигенция - писатели, журналисты, священники. В литературе возрождались аболиционистские традиции; протест против рабства с огромной силой зазвучал в произведениях Марка Твена 70-80-х годов.

В ряде штатов развернулась упорная борьба против "черных кодексов". Но стоило только добиться отмены одного реакционного закона и признать его противоречащим конституции США, как на смену ему вводился другой, еще более реакционный. Суды и полиция, подкупленные промышленниками и плантаторами, услужливо применяли новый закон, делая жизнь негров еще более тяжелой.

Рост численности пролетариата, разорение мелких и средних фермеров, обнищание народа в целом, политическое бесправие обусловили резкое нарастание недовольства масс трудящихся, усиление классовой борьбы в США 70-80-х годов.

К. Маркс писал в 1881 году, что в Соединенных Штатах "порабощение рабочего класса развилось быстрее и в более циничной форме, чем в какой-либо иной стране"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные письма, стр. 350.)

В 70-х и в начале 80-х годов во многих отраслях промышленности рабочий день длился 12 часов; нередким явлением был и 17-часовой рабочий день.

Финансовый крах 1873 года разорил тысячи мелких собственников, обесценил имущества на 300 миллионов долларов. Это было ужасным бедствием, тяжесть которого несли малоимущие слои населения. Глубокий экономический кризис, длившийся с 1873 по 1879 год, выбросил на улицу три миллиона американских, рабочих. Если принять во внимание, что население США равнялось 40 миллионам, то три миллиона безработных с их семьями составляли почти четверть населения.

В середине XIX века в американский рабочий класс стали проникать идеи социализма. После разгрома революционного движения 1848 года в Европе в Америку эмигрировали европейские революционеры, оказавшие большое влияние на развитие американского рабочего движения. Влияние европейской революционной мысли становится еще более ощутимым после Парижской коммуны, когда часть французских коммунаров эмигрировала в Америку. Но, хотя уже в 1869 году была создана рабочая организация "Благородный и священный орден рыцарей труда", включавшая в свои ряды и негров, сколько-нибудь организованные формы борьба рабочих США начинает принимать только в конце 70-х годов. "Рыцари труда" была вначале тайной организацией и лишь в 1878 году стала легальной.

Стихийно возникавшие стачки и забастовки носили характер упорной, затяжной борьбы, в процессе которой рождались организационные формы и вырисовывались требования рабочих. Оценивая рабочее движение периода после Гражданской войны (70-80-е годы), У. Фостер пишет: "Временами эта борьба за экономические требования по своей напряженности приближалась к гражданской войне"^*.

^* (У. З. Фостер, Очерк политической истории Америки, стр. 456.)

В 1874-1875 годы свыше шести месяцев бастовали шахтеры антрацитовых копей Пенсильвании ("Долгая стачка"), во многих районах вели ожесточенные бои текстильщики. На эти выступления буржуазия ответила кровавым террором. "Долгая стачка" закончилась казнью десяти ее руководителей; семнадцать стачечников были приговорены к длительным срокам тюремного заключения.

Ответом на это злодеяние была мощная волна стачек и забастовок в июле и августе 1877 года, прокатившаяся по всей стране. Началась первая общенациональная забастовка железнодорожников, охватившая все линии железных дорог от побережья Тихого до побережья Атлантического океана. Свыше пятидесяти человек погибло в схватках с полицией и правительственными войсками, которые расстреливали стачечников Балтиморы, Питтсбурга и других городов. Семнадцать штатов Америки были объявлены на военном положении. Против стотысячной армии бастующих рабочих были выставлены правительственные войска, полиция и добровольцы из буржуазии. Произошли ожесточенные схватки в Питтсбурге, Филадельфии, Чикаго, Сент-Луисе, Ридинге. Разразилась настоящая гражданская война между рабочими и промышленниками. В Питтсбурге, Чикаго, Филадельфии, Ридинге власть в городе переходила из рук в руки, а в Сент-Луисе (на юге!) рабочие довольно долго удерживали ее в своих руках. В Пенсильвании рабочие-железнодорожники успешно громили правительственные войска. Президент Хейз (организатор сговора с южными плантаторами, предатель интересов негритянского народа) отдал приказ привести в боевую готовность все вооруженные силы, страны; спешно отозвал из дальнего плаванья северо - атлантическую эскадру, два броненосца; специальным) приказом вызвал генерала Шеридана, усмирявшего индейцев; войска Шеридана были введены в промышленный Чикаго.

Восстания рабочих были повсеместно зверски подавлены. Однако в 1878-1880 годах снова возникли забастовки рабочих-текстильщиков в Петерсоне, Пассе,. Клинтоне, Фолл-Ривере. Последняя забастовка была одной из крупнейших в истории рабочего движения в Америке. Забастовки протекали в условиях возросшей солидарности рабочих под лозунгом: "В единении сила!" Но рабочие не добились ничего, кроме мелких экономических уступок: увеличения заработной платы, введения обеденного перерыва и т. д. Рабочая организация "Рыцари труда" в 1877 году руководила крупной забастовкой железнодорожных рабочих. Классики марксизма-ленинизма, отмечая рост рабочего движения в США, вместе с тем указывали на его неразвитость и недостатки. Энгельс считал, например, что "Рыцари труда" представляли в Новой Англии и на Западе "действительную силу", но у них были "путаные принципы и смехотворная организация"^*. В 1876 году зародилась Социалистическая рабочая партия, возглавленная Зорге. Хотя у Зорге и были ошибки сектантского характера, СРП много сделала для консолидации сил американского пролетариата. В 1881 году возникла Американская федерация труда, впоследствии ставшая реформистской.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные письма, стр. 396 - 397.)

Ф. Энгельс и В. И. Ленин отмечают наблюдавшееся иногда в США "полное подчинение пролетариата буржуазной политике"^*, но в то же время они признают политическую активность американского рабочего класса. Так, Ф. Энгельс пишет, что рабочие организации, действовавшие в 1886-1887 годах, ставили себе "задачей завоевать Капитолий и Белый дом"^**, и хотя в среде рабочих не было единодушия в вопросе о том, что делать с политической властью, но они стремились к ее захвату; вследствие этого, - отмечает Ф. Энгельс, - развитие сознания рабочих шло гигантскими шагами; тот путь, который занял в Европе два века, пролетариат США совершил в десять месяцев. Но слабость рабочих организаций, распыленность сил, отсутствие единой политической платформы, текучесть рабочего класса - все это мешало победам американского пролетариата. Буржуазное правительство беспощадно подавляло всякие "волнения".

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 12, стр. 324.)

^** (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XVI, ч. I, стр. 285.)

Американские фермеры, которые "развили, - по словам В. И. Ленина,-все производительные силы страны", также вынуждены вести ожесточенную борьбу за свои элементарные жизненные права. Борьба фермеров с правительством и американской плутократией разгорелась вокруг денежной реформы, невыгодной беднякам. После Гражданской войны остался огромный для того времени национальный долг в 2700 миллионов долларов. Шло резкое падение стоимости бумажных денег. Буржуазия требовала твердого курса, - в ее интересах необходим был переход к устойчивой валюте. Правительство, идя навстречу крупным промышленникам и финансистам, объявило в 1875 году закон о переходе к золотому денежному обращению. Это вызвало возмущение народа, на чью спину перекладывались все тяготы этой финансовой меры. В 1875 "году образовалась партия "гринбеков"^*, которая состояла из мелких и средних фермеров, рабочих, мелкой городской буржуазии. На выборах 1878 года она собрала миллион голосов. Партия требовала сохранения бумажных денег, выступала против передачи государственных земель монополиям, компаниям и банкам, против чеканки золотой и серебряной монеты не правительством, а частными банками, настаивала на снижении железнодорожного тарифа, на восьмичасовом рабочем дне, на запрещении детского труда и т. п. Вся эта программа нашла столь широкий отклик в народе, что правящая республиканская партия, с трудом удержавшая своего кандидата на посту президента, вынуждена была пойти на уступки и сохранить в обращении бумажные деньги. Но это не остановило все растущего обнищания масс.

^* ("Гринбеками" (зелеными спинками) называли бумажные деньги эпохи Гражданской войны. Обратная сторона ассигнации была зеленого цвета.)

Экономический кризис 1883-1884 годов был толчком к возникновению новой волны рабочего и фермерского движения. В 1880 году в конгрессе был внесен на рассмотрение билль о передаче государственных земель скотоводческим "королям" Запада. Начался пересмотр конституции штатов с целью увеличения прав представителей исполнительной власти, были урезаны и без того ничтожные права негров и т. п.

С середины 80-х годов рабочее движение в Америке начинает приобретать невиданный до того времени размах. В 1885 году в стране поднялась новая волна забастовок: американские пролетарии, работавшие по 14-18 часов в день, боролись за восьмичасовой рабочий день. Рабочие железных дорог одержали крупную победу над капиталистом Гулдом. Первомайские стачки 1886 года приняли в ряде мест характер вооруженных столкновений рабочих и полиции. На заводах сельскохозяйственных машин Мак-Кормика в Чикаго вспыхнула забастовка. В результате провокации пять человек организаторов забастовки были приговорены к смерти властями штата и повешены на площади Хеймаркет.

"...Демократическая буржуазная республика есть не что иное, как машина для подавления рабочего класса буржуазией"^*, - писал позже В. И. Ленин.

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 28, стр. 436.)

Рабочие Нью-Йорка, ряда других городов, юго-западных железных дорог ответили на террор усилением борьбы. Забастовочное движение ширилось по всей стране и приняло массовый характер.

Оценивая события 1886 года, Энгельс писал спустя год: "...Никто не мог тогда предвидеть, что в такой короткий срок движение разразится с такой непреодолимой силой, распространится с быстротой степного пожара и потрясет американское общество до самых его оснований"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XVI, ч. 1, стр. 284.)

Рабочий класс Америки развернул бои в национальном масштабе, объявив всеобщую забастовку. Результаты оказались весьма ощутимыми для правящей верхушки. Был нанесен сильный удар реакционной теории об "исключительности" путей американского развития, либеральным сказкам о том, что в Америке "рай для рабочего" и что там якобы нет места социализму.

Американские рабочие впервые выступили как класс и повели за собою массы (особенно на выборах в Нью-Йорке в 1887 году).

Энгельс писал: "Вступление массы коренного рабочего населения Америки в движение я считаю одним из самых значительных событий 1886 г."^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXVII, стр. 553-554.)

Всеобщая первомайская забастовка 1886 года, в результате которой в некоторых штатах Америки был завоеван восьмичасовой рабочий день, имела огромный резонанс в мировом рабочем движении. По постановлению конгресса II Интернационала в 1889 году 1 мая стало международным днем боевого смотра сил трудящихся.

По-прежнему господствующей литературой в США была буржуазная; но не следует представлять ее, однако, как нечто однородное.

Многие буржуазные писатели, оставаясь в кругу привычных для них идеологических представлений, тем не менее отражали тяготение народа к более справедливому социальному устройству.

Признанными авторитетами оставались Эмерсон и Лонгфелло (умерли они в один и тот же год-1882). Философские афоризмы Эмерсона стали хрестоматийными, газеты называли его "лучшим и величайшим американцем", подчеркивая апологию буржуазного правопорядка в крылатых выражениях Эмерсона: "зло есть временное отсутствие добра", "почетная роль богатых людей во всяком обществе имеет смысл и правомерность" и т. д. Но позиции Эмерсона были сложны и противоречивы. Позорный сговор 1877 года вызвал у Эмерсона резкое неодобрение. Четверть века тому назад он высказал свое презрение Дэниелу Уэбстеру, переметнувшемуся в 50-х годах в лагерь рабовладельцев ("слово "свобода" в устах господина Уэбстера звучит как "любовь" в устах проститутки"), тому самому Уэбстеру, которого заклеймил Уитмен в "Кровавых деньгах" и высмеял Марк Твен в "Прыгающей лягушке". Еще тогда Эмерсон отвергал идею компромисса с плантаторами Юга как "позор", в знак протеста против соглашателей встретился с Джоном Брауном накануне вооруженного восстания Брауна (1857). В конце 70-х годов позиции Эмерсона в этом отношении оказались неизменными: не без его участия оживилась деятельность последователей Торо, непримиримо относившегося к рабству и эксплуатации; появился "Журнал Торо", издаваемый Брандфордом Торреем. В литературе стали возрождаться аболиционистские традиции.

Последнее было прямым выражением протеста демократических сил в стране против реакционной и предательской политики буржуазии Севера.

Лонгфелло, чьи сборники стихов наряду с библией были обязательными в каждой буржуазной семье, в последние десятилетия своей жизни был поглощен переводческой деятельностью; в своих стихах он обращался к далекому античному прошлому ("Маска Пандоры", 1875), проповедовал философское спокойствие ("Поэмы", 1878), писал драмы на христианские сюжеты. В своем позднем творчестве Лонгфелло не выходил за рамки буржуазной идеологии.

Джона Уиттьера лишала широты взглядов присущая ему религиозность.

Был еще жив и романтик Мельвиль, расцвет творчества которого находился в прошлом (50-е годы). Мельвиль, столь содержательный в прозе, был менее выразителен в поэзии, к которой он обратился в последние десятилетия своей жизни (умер Мельвиль в 1891 году). Проникнутое ненавистью к "цивилизованной" Америке, его творчество, в котором романтизация жизни дикарей дана как противовес к уродствам буржуазной жизни, в 80-х годах получило особую тональность, вызванную характерными явлениями общественно-экономической жизни США. Мельвиль всегда был врагом рабовладельцев, и теперь он справедливо считал, что эксплуатация рабочих на производстве - новая форма рабства, еще более ужасная, чем прежняя система рабовладения. Отголоски этих взглядов звучат у Мельвиля в стихах 1888 года. Увлечение идеалистической философией и отчасти мистицизмом толкали Мельвиля к мрачному пессимизму и пассивности. Констатация противоречий американской жизни не рождала в позднем творчестве Мельвиля образов бунтарей и мстителей, столь характерных для его ранних романов. Последняя повесть Мельвиля "Билли Бэд", изданная лишь в 1924 году, рисует юношу Бэда как жертву коварности, жестокости и неотмщенной несправедливости.

Европейская литература продолжала в 80-х годах оказывать большое воздействие на развитие американской литературы.

Это было время огромной популярности русского романа в США. Интерес к русской классической литературе появился еще в годы Гражданской войны и был связан с ростом симпатий к России, которая поддержала американское союзное правительство и политику Линкольна в самый критический момент - в период отпадения южных рабовладельческих штатов и начала военных действий.

До Гражданской войны американские читатели имели очень слабые представления о России и русской жизни.

В период Гражданской войны в журнале "Атлантический ежемесячник" появились статьи об уничтожении крепостной зависимости в России, отмечено было пребывание Бакунина в Сан-Франциско (1861). Оливер Холмс написал в 1866 году прочувствованную поэму "Америка - России", которая заканчивается выражением благодарности "русским братьям" за поддержку в годы Гражданской войны ("Нации любовь в улыбках и слезах мы несем за океан"). Газеты твердили о "гуманизме русской натуры", писатели восторгались "необъятной ширью" русского романа. В 1867 году был переведен и опубликован в США роман Тургенева "Отцы и дети"^*.

^* (В последующие шесть лет появилось 16 переводов произведений Тургенева, в том числе и романа "Рудин" (1873); в 1885 г. были переведены "Записки охотника".)

В 70-х годах американские журналы рассуждали не только о достоинствах романа Тургенева, но и о произведениях Салтыкова-Щедрина, писали о Грибоедове, Гоголе, Гончарове, спорили по поводу "обломовщины". Было много высказываний о том, что русский роман "есть жизнь и реальность", что романы Тургенева отражают "социальное развитие и политические события", что их создатель - "величайший романист, творящий ради свободы"^*.

^* (Из статьи Клары Мартин помещенной в "Atlantic Monthly" в 1879 г.)

С течением лет интерес к русской литературе возрастал и углублялся. Гоуэлс очень много сделал для популяризации в США произведений Тургенева^* и Л. Толстого и способствовал зарождению настоящего культа русских романистов в 70-80-х годах. В одном из писем 1877 года Гоуэлс заявил, что человек, который "дал форму романа будущего",- Тургенев.

^* (Одним из самых последовательных и настойчивых пропагандистов русской литературы в США был писатель и переводчик с русского языка Томас Перри (ему принадлежат переводы нескольких романов Тургенева). Перри позже побывал в России, видел чеховские пьесы в Московском Художественном театре.)

В литературных журналах того времени, особенно в "Атлантическом ежемесячнике", появилось много теоретических статей о творчестве новых романистов России, Норвегии, Англии, Германии. В них говорилось о художественных принципах, тематике русского и французского романа.

Тургенев, Золя, Толстой, Флобер - эти имена не случайно ставились рядом: шли споры о реалистических и натуралистических принципах искусства. Проблема реализма в романе волновала и писателей и читателей. Дискуссии охватывали университеты и клубы. Страстные споры о Л. Толстом (80-е годы)^* и о судьбах американского романа проникли и на страницы романа Гоуэлса "В мире случайностей". Марк Твен тоже увлекся русскими романистами. В письме к Гоуэлсу в 1887 году он вспоминает Л. Толстого.

^* (К концу 80-х годов в США насчитывалось 27 изданий произведений Л. Н. Толстого, переведенных на английский язык.)

Каждый новый роман Гоуэлса, Генри Джеймса вызывал горячие дебаты в широких писательских и читательских кругах. Почти все сходились на одном: реализм должен стать главным художественным методом ("выражением") американской литературы. Но дальше начинались расхождения. Прогрессивно настроенных людей не удовлетворяет "реализм" Гоуэлса и Генри Джеймса ("розовая вода"); они нападали на экспериментальный роман Золя ("литература - не лаборатория") и чаще всего оказывались сторонниками "русского реализма".

Настоящее реалистическое искусство влекло к себе умы и сердца прогрессивных американских писателей, но не получало ни должного художественного выражения в американской литературе, ни теоретического обоснования.

Уровень литературной науки в США был крайне низок. Религиозные домыслы, философский идеализм (и мистицизм) засоряли ее. Так, например, Амос Олкотт - автор сонетов, редактор многих газет, организатор одной из первых в США школ-лабораторий, поборник принципов фурьеризма и противник расистских идей в педагогике^*, человек, близкий к кружку Эмерсона,- выступил в философской школе в Конкорде с лекциями об Эмиле Золя, в которых сравнивал Золя с Христом и тем самым "оборонял" Золя от нападок "миссис Гренди".

^* (За то, что А. Олкотт хотел было принять в свою школу девочку-негритянку, он чуть было не поплатился жизнью.)

Среди литераторов Новой Англии было немало людей, которых интересовали народное искусство негров, индейцев, их быт, история. Большой популярностью пользовались сборники негритянских рассказов Джоэла Чендлера Гарриса. Первый сборник Гарриса "Дядя Римус: его песни и рассказы" появился впервые в 1880-1881 годах. Автор широко использовал народный негритянский фольклор, собрав мифы, сказки, песни негров, которые пелись и рассказывались в негритянских хижинах, у очагов заброшенных плантаций Юга. Некоторые рассказы были очень древнего происхождения и связаны с жизнью негров еще в Южной Африке. Варианты этих преданий встречаются у африканских кафров и готтентотов. Сборники Гарриса стали любимым чтением на Севере и на Юге США. Постепенно "Дядя Римус" превратился в классическую фигуру юмористического рассказчика и сам стал достоянием негритянского фольклора.

Марк Твен высоко ценил поэтическое мастерство Джоэла Гарриса, самого автора считал талантливейшим писателем Юга, был с ним в большой дружбе и долгие годы переписывался. Одно из его писем интересно тем, что в нем раскрывается бережное отношение Марка Твена к поэтическому устному творчеству негритянского народа.

"Две наиболее значительные черты теряются при напечатании, - писал Марк Твен Д. Гаррису 10 августа 1881 года, - таинственный речитатив, то поднимающийся до вопля, то падающий - подобный дуновению ветра и столь легко воспроизводимый одной мимикой рта, и выразительные паузы, многозначительное молчание, столь обаятельные и эффектные к концу рассказа"^*.

^* ("Mark Twain's Letters", v. I, p. 402.)

У писателей того времени было немало увлечений антинаучными теориями из области френологии, спиритизма, гипнотизма. Все это тоже вливалось в споры о литературе и становилось достоянием самой литературы. Беллами писал фантастические рассказы, в которых с помощью "гальванического месмеризма" люди становятся счастливыми, Генри Джеймс посвятил спиритизму немало страниц в "Профессоре Фарго", Бичер-Стоу и Уиттьер разгадывали "язык" спиритических сеансов, Марк Твен упорно доказывал, что возможна передача мыслей на расстоянии (рассказы "Мысленный телеграф" и др.).

Большую популярность приобретала в США поэзия Теннисона. В 80-е годы сложился настоящий культ Теннисона. Роль его поэзии хорошо охарактеризовал престарелый Уолт Уитмен: любовь к Теннисону, утверждал он, выросла из контраста поэзии этого королевского лауреата - убаюкивающей, манерной, псевдоромантической - с обнаженно грубой борьбой за существование в Америке, стране предпринимательства и голого практицизма.

"Все, самые худшие поэмы Теннисона заучивались наизусть в Соединенных Штатах",- пишет Томас Бир^*.

^* (Th. Beer, Mauve Decade. American Life at the End of the 19th Century, N. Y. 1926, p. 66.)

В американских буржуазных кругах воспринималась не глубина и мудрость стихов поэта, а внешняя красивость, эстетизация прошлого, псевдотрагическая романтизация - с идеями судьбы, рока. Американские эпигоны Теннисона изощрялись в написании огромного количества бессодержательных вычурных стихов, граничивших с пародиями. Ван Уик Брукс говорит, что увлечение поэзией Теннисона и волна "романтизма" в быту породили целое поколение американцев с "романтическими" именами: Дафнис, Ливерис, Грациоза, Сеферетта, Люрелла, Церрилла и т. д.^*.

^* (V. W. Brooks, New England: Indian Summer, 1865-1915, N. Y. 1940, p. 148-149.)

Юмористические газеты, появившиеся в это время в США ("Пэк" - 1877, "Джадж" - 1881, "Лайф" - 1883), собирали обильный урожай с этой "романтизации" жизни, давая на своих страницах многочисленные пародии и карикатуры.

Камерный характер творчества Эмилии Дикинсон (1830-1886) - поэтессы, ведшей весьма странный образ жизни^*,- целиком соответствовал вкусам любителей "романтики". В ее стихах говорится о природе Новой Англии, о саде, деревне, домашнем хозяйстве, смене времен года, о песнях птиц, жужжанье пчел, одиноком доме при дороге, неясных мечтах. Внешний мир в поэтическом творчестве Дикинсон "одомашнивался" и мельчал.

^* (Э. Дикинсон никогда не выходила за пределы своего дома и сада в Элехерсте, отгородившись от влияний внешней жизни. По вечерам она появлялась в своем саду в прозрачных белых одеждах с цветком в руках и рассказывала соседским детям истории о привидениях. Стихи стала писать в начале 60-х годов, но не печатала, а, свернув в трубочку, складывала в бюро или посылала немногочисленным друзьям с записочками вычурного содержания: "Ночью малиновые дети играют на Западе"; "лягушки сладко поют сегодня - у них хорошее, ленивое житье, - как чудесно быть лягушкой". Стихи Э. Дикинсон появились через четыре года после ее смерти, изданные ее сестрой и друзьями.)

Эмилия Дикинсон, несомненно, обладала поэтическим даром, но сентиментальная вычурность ее стиля в соединении с экстатичностью и мелодраматизмом ограничивали круг ее читателей. Славу Дикинсон создали американские декаденты в конце XIX века.

Показательно, что у Марка Твена есть только одна-единственная запись с упоминанием имени Эмилии Дикинсон. В ней Твен говорит не о поэзии Дикинсон, а о прекрасном саде при ее доме^*.

^* ("Mark Twain's Notebook", p. 218.)

Далек был Марк Твен и от Генри Джеймса, друга Гоуэлса^*.

^* (Гоуэлс зачитывался романами Генри Джеймса и состоял с ним в интенсивной переписке.)

Генри Джеймс (1843-1916) был европеизированным американским писателем. Юность свою он провел, обучаясь математике и литературе, в Нью-Йорке, Женеве, Лондоне, Париже, Нью-Порте, Бонне. Литературную деятельность начинал в Бостоне; Гоуэлс "открыл ему двери своего журнала" (1868 год). В 1869 году Джеймс снова пустился в странствования по Европе. Возвратившись на два года в Америку, в 1875 году он окончательно переселился в Европу, жил в Париже, общался с кружком Флобера и Мопассана; с 1876 года поселился в Лондоне.

В молодости Джеймс читал лекции о Бальзаке, заявляя, что Бальзак является "отцом для всех нас", что каждый романист должен стать "историком общества", называл себя "реалистом". Но связей с жизнью родины у Джеймса никогда не было. Он отталкивал американского читателя открытой проповедью космополитизма, все дальше и дальше уходил от живой американской действительности и не только не стал "историком общества", но, как с горечью позже признавался, "не мог бы описать свой родной город". Зато у него выработался особый жанр "международного романа". В своих произведениях он подвергал утонченному психологическому анализу душевные переживания героев из мира международной артистической богемы и аристократии, часто трактовал сексуальные проблемы, соединяя эротическое с мистикой, тяготел к темам смерти и поэтизировал процесс распада и умирания. Эстетическим принципом Джеймса стало "искусство для искусства"; он писал для "избранных" и высказывал неприкрытое презрение к народу.

Генри Джеймс десятки раз - в своих произведениях, в письмах - обвинял свою родину в отсутствии поэтичности. Отгораживая себя от жизни в "башне из слоновой кости", он усиленно занимался "кристаллизацией формы" - вырабатывал рафинированный, доходящий до зауми язык.

Свои взгляды Джеймс изложил в книге о Готорне (1885). В ней он оплевал вообще все американское и продемонстрировал крайнюю степень реакционности. Вот "счет", который он предъявлял американской жизни:

"Признаки развитой цивилизации, которых нет в Америке, можно долго перечислять, пока не подумаешь: да есть ли там хоть что-нибудь? Нет государственности в европейском смысле, и едва ли есть национальный признак. Нет монарха, нет двора, нет подданнических чувств, нет аристократии, нет церкви, нет духовенства, нет армии, нет дипломатов, нет помещиков, нет дворцов, нет наследственных замков, нет майоратов, нет усадеб, нет пасторских домиков, нет коттеджей, крытых соломой, нет развалин, увитых плющом, нет храмов, нет аббатств, нет нормандских часовен, нет университетов, нет закрытых школ для юношества, нет Оксфорда, нет Итона, нет Гарварда, нет литературы, нет романов, нет картин... Если всего этого нет, то не остается ничего",

Это счет эстета-реакционера. Джеймс унижает то, что было завоевано американским народом в войне за независимость и в Гражданской войне 1861-1865 годов, топчет чувства национальной гордости, отказывает американскому народу в праве иметь национальное искусство. По его мнению, ни поэзия, ни литература в США немыслимы, ибо там нет "воздуха" для них: "заокеанская страна" "лишена грации и романтики" (его слова).

Все это не прошло даром для самого Джеймса. Отрыв от родной почвы, изоляция от реальной жизни оказались гибельными для писателя. Чувство заброшенности, одиночества прочно поселилось в душе и произведениях Джеймса. Мысли о родине и о себе - "блудном" ее сыне - постепенно стали идеей, к которой Джеймс возвращался с болезненным упорством (в статье о Тургеневе, в рассказах, в письмах).

В позднем аллегорическом рассказе "Милый угол" Джеймс рассказывает о "человеке без родины" - Спенсере Брайдоне, который после 25-летних бессмысленных странствований возвратился в родной старый дом в Нью-Йорке. Бродя по запущенным комнатам, Брайдон упорно думает об одном и том же: правильно ли он поступил, покинув родину? Может быть, он вел лишь призрачную жизнь, а его другое "я" продолжало жить на родине и достигло успехов? Брайдон находит свое второе "я". Оно стоит, закрыв лицо руками. Когда Брайдон получает возможность видеть таинственное лицо, на него глядит ужас.

Генри Джеймс - ранний представитель американо-европейского декаданса - вызывал интерес лишь в определенных космополитических кругах писателей и артистической богемы Франции, Англии, Америки, Германии, Швеции; за пределы читателей этого круга он не вышел.

Бостон в 70-80-х годах по-прежнему был центром для консерваторов в области литературной критики. У критиков бостонской ориентации в ходу были выспренние фразы: "благородство демократии", "социальная чистота" и проч. Но "благородство демократии" оборачивалось травлей писателей прогрессивного лагеря. Реакционные газеты с неодобрением констатировали растущую популярность Марка Твена, угрожали его многочисленным читателям "отлучением от хорошего вкуса", с укоризной писали, что "находятся люди, которые аплодируют непристойностям Марка Твена".

Луиза Олкотт (1832-1888) - автор стандартизованных буржуазных романов для юношества ("Маленькие женщины", "Маленькие женщины, ставшие взрослыми" и др.), отличавшихся приторной слащавостью и надоедливо-ханжеской нравоучительностью, - высмеяла Марка Твена в своей книге "Восьмиюродные братья", представив его как шута публики.

В 70-х годах реакционная буржуазная критика затравила Брет Гарта. В речи "Разнузданность печати", произнесенной в клубе журналистов в Хартфорде в 1873 году, Марк Твен стал на его защиту, с негодованием и язвительностью описывая, как в период славы Брет Гарта "все издатели выбегали в любую погоду за дверь и с обожанием рассматривали в телескопы новую звезду в литературе и, приветствуя, до тех пор махали шляпами, пока не раздирали их в клочья, так что приходилось потом брать шляпы взаймы у приятелей"^*. А затем "бывшие поклонники" "сбили Брет Гарта с ног и начали его топтать и таскать в грязи, затем вымазали дегтем и вываляли в перьях, превратили в мишень, в которую и поныне летят комья грязи... А ведь он человек весьма одаренный и способен создать великие произведения для нашей литературы"^**.

^* (Mark Twain, The Complete Works, v. 24, p. 50.)

^** (Mark Twain, The Complete Works, v. 24, p. 51.)

Защита Марка Твена не спасла Брет Гарта. Растерявшись, впав в нужду, терпя лишения, он утратил веру в свой талант. За девять лет пребывания в Нью-Йорке он написал ряд рассказов и романов, из которых лишь "Габриэль Конрой" (1878) возвышается над уровнем посредственности. "Под тайной опекой", "Крестовый поход на Эксцельсиоре", "Кресси" и другие произведения этого периода оказались в художественном отношении ниже его ранних калифорнийских рассказов.

Убив творческую энергию прогрессивного писателя, американская буржуазия нашла благовидный предлог убрать его с дороги. Брет Гарта "облагодетельствовали": в 1878 году заслали американским консулом в глухой прусский городок Креффельд, а позже в Глазго, в Англию.

Порвав живую связь со своим народом, перенесенный из родной почвы на чужбину, Брет Гарт окончательно угас как писатель, хотя и продолжал писать еще долгие годы ("...я тяну все те же мотивы на моей старой шарманке и подбираю медяки",- писал он с горечью из-за рубежа).

В Америку Брет Гарт больше не возвратился, хорошо понимая истинные причины своего изгнания. "Я люблю свою родину, - писал он, - но она не настолько любит меня, чтобы дать мне приют и позволить зарабатывать на жизнь своим пером".

Бостонская критика затравила многих прогрессивных писателей. К ним относился и талантливый романист Джон де Форест. Смелая реалистическая манера де Фореста при изображении событий Гражданской войны в романе "Мисс Равенал становится сторонницей Севера" (1867) была чужеродной для "бостонцев". Опороченными оказались и два других романа де Фореста: "Честный Джон Вейн" (1876) и "Игра с огнем" (1877), в которых он дал резкую критику продажности американских политических деятелей (в этом отношении де Форест приближается к позициям Марка Твена в "Позолоченном веке").

Мотивы, по которым де Форесту якобы следовало отказать в читательском внимании, выставлялись самые смехотворные: у писателя много военных проблем^*, а люди "хотят забыть войну", де Форест - писатель для мужчин, а дамы его не читают и т. д.

^* (Де Форест - участник Гражданской войны. Был на стороне северян, прославился отважными действиями роты добровольцев, которую он сам сформировал и возглавил, и военными очерками, печатавшимися в журнале "Harper's Magazine".)

Де Форест замолчал на долгое время, а когда в 90-х годах заговорил в "романтическом духе", издав роман "Возмущение любовника", то реакционная критика поспешила приписать это себе как победу.

Среди "бостонцев" 70-80-х годов самым активным и преуспевающим был Уильям Гоуэлс (1837-1920), романист, новеллист, поэт и критик, произведения которого буржуазная пресса усиленно рекламировала и выдвигала на первый план.

Гоуэлс в юности был лесорубом, землепашцем, огородником, наборщиком, редактором маленькой провинциальной газеты, затем быстро выдвинулся; бостонские "брамины" стали относиться к нему покровительственно (чего никогда не было в обращении "браминов" с Марком Твеном).

В 50-е годы Гоуэлс был аболиционистом, написал биографию Авраама Линкольна, был им назначен консулом в Венецию, где прожил четыре года и описал свое пребывание в книгах - "Венецианская жизнь" (1866) и "Итальянские путешествия" (1867). По возвращении стал издателем и редактором одного из самых консервативных журналов бостонской ориентации -"Атлантического ежемесячника"^*.

^* (Позже Гоуэлс был редактором "Harper's Magazine" в Нью-Йорке - издания, связанного с финансовым домом Морганов.)

Однако Гоуэлс сохранял тяготение к тем, кто защищал в литературе интересы фермерства; в конце 80-х годов его остро интересовала борьба американского рабочего класса. Все это сказалось на характере его творчества. Но за границы буржуазного либерализма Гоуэлс не ступал, даже когда считал себя "социалистом".

Его "социализм" был реформистского толка, и идеи Гоуэлса мало чем отличались от стандартной буржуазной фразеологии об "исключительности" путей развития Америки, об "американском оптимизме". Социализм Гоуэлса отзывался прудонизмом; в нем смешивались идеи буржуазной политической экономии с утопическим социализмом.

В политике он руководился принципом постепенности ("все станется в свое время"), старался сохранить верность идеям буржуазной демократии. Его основной принцип: "наиболее оптимистическое есть в то же время наиболее американское", лег в основу собственного литературного творчества и стал краеугольным камнем для принципов литературной группировки - школы "нежной традиции", возникшей позже, в начале 90-х годов, и возглавленной "улыбающимся Гоуэлсом".

Гоуэлс действительно был превращен в олицетворение американского оптимизма. "Спокойный, маленький, невзрачный человек", как описывают его современники, или "счастливый Гоуэлс", по его собственному признанию, изображал в своих романах "наиболее светлые аспекты жизни".

Все его творчество, за исключением немногих произведений (о них пойдет речь ниже), было так же стандартно оптимистично, как трафаретные портреты бодрых янки на рекламных щитах.

Созданные за шестьдесят лет литературной деятельности Гоуэлса сто томов стихов, прозы, критических статей почти все являются слащавым изображением "процветающей" Америки.

Гоуэлс называл себя реалистом. "О! Несчастная реальность, бедная жизнь - как я люблю тебя", - мелодраматически восклицал он.

Современный буржуазный литературовед правой ориентации Карл Ван Дорен считает, что Гоуэлс "создал отборный, респектабельный официальный реализм"^*. Действительно "отборный" - для верхушек правящего класса.

^* (С. Van Doren, American Novel, 1939, N. Y. 1940, p. 136.)

Полвека Гоуэлс насаждал принципы "нежных традиций" в американских газетах, журналах, в умах современников. Они сводились фактически к следующему: уклоняться от описаний трагического и истинно конфликтного, социально заостренного, ограничиваться описаниями внешней стороны явлений. Гоуэлс не любил осуждать что-либо или высказывать резкие мнения. Доброжелательное, терпимое отношение ко всему окружающему было его девизом; больше всего он боялся того, что его принципы могут не совпасть с нормами "миссис Гренди", поэтому его либеральная оппозиция была бесплодной.

"Реализм" Гоуэлса сводился к изображению обыденного, без явных прикрас. Гоуэлс подразумевал под "реализмом" скорее колорит повествования, чем творческий метод.

На этом основании в 30-х годах XX столетия, Теодор Драйзер в статье "Великий американский роман" будет упрекать Гоуэлса за "отсутствие у его героев социальных характеристик"^*.

^* (Т. Драйзер, Собр. соч., т. И, стр. 550.)

В гоуэлсовской трактовке действительности, в кажущейся аполитичности, в осторожной критике крылась буржуазная тенденциозность - та самая, о которой писал А. М. Горький в письме к Щербакову от 19 февраля 1935 года:

"Реализм буржуазной литературы - критичен, но лишь настолько, насколько критика необходима для классовой "стратегии" - для освещения ошибок буржуазии в борьбе за устойчивость власти"^*.

^* ("Литературная газета", 1954, 17 июня.)

Гоуэлс искренне любил русских романистов - Льва Толстого, Тургенева, популяризировал их, называл себя "учеником" Льва Толстого, писал статьи о "величайшем русском романисте", уверял, что автор "Войны и мира" оказал на него большое влияние^*, хотя "ласковость" проповедника и сентиментализм Гоуэлса ничем не напоминали сурового и правдивого стиля Толстого. Ван Уик Брукс утверждает, что Гоуэлс увлекался Л. Толстым однобоко: "христианский социализм" оказал влияние на жизнь и творчество Гоуэлса^**.

^* (Американский литературовед Джон Мейси называет заявление Гоуэлса недоразумением, говорит, что сентиментальная манера Гоуэлса не имеет ничего общего с реализмом Льва Толстого (John Ma су, The Spirit of American Literature, p. 282).)

^** (V. W. Brooks, New England, p. 380.)

Но если художественный метод Л. Н. Толстого был для Гоуэлса недостижимым, то воздействие романов Л. Н. Толстого на сознание американского писателя не ограничивалось лишь "христианским социализмом".

Некоторые американские литературоведы и историки отмечают необычайную для "улыбающегося Гоуэлса" смелость, с которой он публично выступил в 1887 году в защиту осужденных на казнь чикагских рабочих вождей^*.

^* (См. книги: С. Van Doren, American Novel, p. 130; Th. Beer, The Mauve Decade, p. 246.)

В связи с этим очень интересна мысль, которую высказывает Уильям Тэйлор в книге "Экономический роман в Америке". Тэйлор утверждает: тому, что Гоуэлс откликнулся "на повелительный зов Америки 87 года", Гоуэлс обязан романам Л. Н. Толстого.

Выступление Гоуэлса - факт примечательный; он свидетельствовал о том, что реакционный террор вызывал протест даже в среде апологетов буржуазного правопорядка. Гоуэлс был не единственным литератором, требовавшим отмены смертной казни чикагским рабочим^*.

^* (Томас Вир утверждает, что Гоуэлс был "единственным из всех литераторов, который имел смелость просить помилования для анархистов, осужденных на казнь в Чикаго" (Th. Beer, The Mauve Decade, p. 246). Это неверно. Биограф Уолта Уитмена, Горас Траубелл, свидетельствует, что Уолт Уитмен подписал петицию об освобождении жертв "хэймаркетской провокации".)

Однако защищал Гоуэлс не столько рабочих, сколько свои буржуазные иллюзии о "гармонической" Америке; больше всего он был уязвлен "неамериканскими" действиями чикагских властей. Войска, выставленные против голодных рабочих и нищих фермеров, пугали его - они разрушали его политические мечты о классовом сотрудничестве^*, а он желал "мира" между трудом и капиталом.

^* (Идеи "будущего" христианско-социалистического братства людей Гоуэлс изложил в мистико-утопическом романе "Неоткрытая страна" (1880).)

И тем не менее нужно отдать должное решимости и гражданскому мужеству Гоуэлса, громко заявившему о недопустимости кровавого террора буржуазии по отношению к рабочим.

Марк Твен, написавший в это же время, в 1887 году, статью "Рыцари труда", отстаивал в ней не только право рабочего класса на борьбу, но и признавал его грозным и сильным противником буржуазии, которого ничто не в состоянии запугать.

Гоуэлс также стремился критически осмыслить происшедшее. Он был искренен и не лицемерил, когда признавался в письмах друзьям, что был "потрясен" событиями в Чикаго.

В письме к Гэмлину Гарленду в 1888 году он пишет, что перед тем, как выступить с открытой защитой "людей, убитых в Чикаго", он много передумал и перечувствовал, его взгляды на жизнь стали "безмерно шире", литературные идеалы прежних лет теперь кажутся ему "ничтожными".

До сих пор романы Гоуэлса были выдержаны в тонах сусальной буржуазной филантропии, безоблачной семейно-любовной идиллии, рассчитанной на мещанский вкус ("Случайное знакомство", 1873; "Современный образец", 1882; "Бабье лето", 1886).

Самый значительный свой роман 80-х годов "Карьера Сайлеса Лафена" (1885) Гоуэлс посвятил изображению распада аристократической семьи и процессу ее обуржуазивания.

Но после чикагских событий Гоуэлс ищет новых тем.

В письме к Генри Джеймсу он пишет: "Общественный строй - это единственная действительно новая тема, остающаяся для романа"^*.

^* (Цит. по книге: G. Hicks, The Great Tradition, p. 87.)

На эту тему и создан его роман "В погоне за удачей" (1889), появившийся в один год с романом Марка Твена "Янки при дворе короля Артура". Произведение это интересно во многих отношениях и заслуживает рассмотрения.

Роман Гоуэлса описывает треволнения журналиста Бэзиля Марча (во многих произведениях автор выводит самого себя под этим именем), приехавшего из Бостона в Нью-Йорк редактировать новый журнал и попавшего в кипящий котел политических страстей.. Гоуэлс представляет тогдашние политические течения в персонажах своего романа: Дрейфус - реакционер, разбогатевший фермер, ставший миллионером, стяжатель, деспот, циничный и наивный, жестокий и чувствительный; его сын Конрад - "христианский социалист", несостоявшийся богослов; апологет южной системы рабовладения, ратующий за реставрацию феодализма, полковник Вудборн; немецкий социалист Линдау, участник революции 1848 года в Европе и участник Гражданской войны в США, стойкий идейный враг капиталистической системы, непримиримо отстаивающий принципы революционной теории рабочего класса, питающий яростную ненависть к Дрейфусам; журналист Марч - вынужденный оппортунист, зависимый от "патрона" Дрейфуса. Все действующие лица романа находятся в сложных взаимосвязях друг с другом, и это создает напряженную драматическую обстановку; тяжелая предгрозовая атмосфера предвещает бурю. Гоуэлс хорошо передает напряжение реальной американской общественно-политической жизни через предельное обострение отношений и чувств героев своего романа. В финале романа описана стачка рабочих нью-йоркского городского транспорта, во время которой полицией убит сын Дрейфуса Конрад и смертельно ранен Линдау, которого Конрад хотел спасти. Внезапная смерть сына (отец только что избил Конрада за его приверженность к идеям "христианского социализма") потрясает Дрейфуса как человека, но ни на йоту не изменяет его как капиталиста.

Матерый хищник Дрейфус противопоставлен социалисту Линдау. Линдау готов умереть с голоду, но не взять из рук Дрейфуса ни денег, ни работы. Узнав, что журнал, для которого Линдау переводит с немецкого, субсидируется Дрейфусом, Линдау возвращает в редакцию заработанные на переводах деньги и отказывается от работы. Гоуэлс утрирует поведение Линдау - воинствующий социалист выглядит старым чудаком. Но его скрупулезная принципиальность, колючая честность вызывает у Бэзиля Марча (и у автора) невольное уважение. Линдау за идею готов заплатить жизнью, Дрейфус ради денег губит даже своих близких, лишая их радости и права на человеческие чувства.

Эти два непримиримых врага символичны в романе. Они настолько антагонистичны, что объективный смысл романа сводится к полемике автора с собственными идеями классового сотрудничества. Знаменательно, что Гоуэлс делает социалистом не стопроцентного американца, а рабочего-эмигранта, получившего революционную закалку в Европе. Выбор такого действующего лица говорит о многом. Автор отмечает, какую большую роль в изменении характера рабочего движения в США сыграли революционеры-эмигранты. Именно с их появлением на американской почве возникли политические рабочие партии.

О том, что Гоуэлса не удовлетворяли прежние либерально-буржуазные идеи, свидетельствует образ Бэзиля Марча, человека, остро страдающего от половинчатости своих действий и двусмысленности положения (Марч разделяет идеи Линдау, а служит Дрейфусу).

Своим романом Гоуэлс доказал то самое, что он так старательно обходил в десятках своих прежних произведений: социальной гармонии в США нет, есть ожесточенная классовая борьба. Борьба рабочих справедлива и законна. Марч формулирует в романе это так: "В человеческом обществе, должно стать законом, таким же незыблемым, как смена дня и ночи в окружающем нас физическом мире, что работающему человеку надлежит иметь пищу и отдых и что он не должен ломать себе голову, откуда они возьмутся".

Однако эта апелляция к неким "естественным" нормам социально-экономической жизни - все та же старая погудка на новый лад, подход к канонам американской буржуазной "демократий" только с другого конца. Где-то между строк романа таится мысль, привычная для любого буржуазного либерала: мы, мол, сами виноваты в рабочих "беспорядках", не умеем организовать сносное существование для рабочего, толкаем его к бунту. Конечный итог этих подспудных выводов романа - реформистский. Гоуэлс, как буржуазный либерал, признал классовую борьбу и даже право рабочего класса на борьбу. Но по-прежнему хозяином жизни он считает буржуа, хотя на месте Дрейфуса хотел бы видеть кого-то более мягкого, например его сына - "социалиста" Конрада. Тогда бы настал классовый мир, который по-прежнему остался идеалом Гоуэлса.

Роман, порожденный бурными годами напряженных классовых боев, которые вел пролетариат США в 1885- 1887 годах, является свидетельством того, что американская буржуазная литература 80-х годов уже не в состоянии была замолчать вопиющих социальных конфликтов, раздирающих страну,- бедственного положения народа, растущего социального неравенства, потрясения устоев буржуазной демократии, ужасающей эксплуатации трудящихся.

Вспоминая свое участие в боях Гражданской войны, Линдау в романе Гоуэлса восклицает: "Разве я дрался за эту олигархию банкиров и фабрикантов? Нет, я дрался за рабов. Оказалось, я помог добиться свободы голодать и нищенствовать".

И еще:

"В Америке жил свободный народ, каждому дававший право на жизнь, свободу и счастье (здесь почти буквально повторяются слова из Декларации независимости. - М.Б.). А чем вы кончили? Разве имеет у вас право на счастье человек, работающий своими руками? Разве он свободен? Нет, он раб капиталиста, раб компаний, раб корпораций, которые урезывают его заработок до последней возможности... Америки больше нет!"

Линдау потерял руку во время Гражданской войны; спустя четверть века полицейский, усмирявший стачечников-рабочих, разбивает кастетом культяпку руки Линдау. Это символично. Кровью своею полил немец Линдау американскую землю. Но вместо "древа свободы" взошли зубы дракона ("Америки больше нет!").

Гоуэлс вынужден браться за разработку социального романа, но ему не под силу проблематика этого романа. Поэтому он останавливается на полдороге: указывает на вопиющие противоречия между трудом и капиталом, но пугает читателя неясным будущим. На произведении лежит печать душевной растерянности и подавленности автора.

Жизни американских рабочих Гоуэлс не знал, не смог в романе показать ни их желаний, ни целей. Но зато уловил в их поведении самое грозное для правящего класса - организованность.

Полковник Вудборн говорит своим собеседникам за вечерним чаем: "Рабочее восстание может вспыхнуть разом в двадцати пунктах, и правительство не будет в состоянии двинуть против него ни одного солдата, если машинисты откажутся вести поезда".

На смену вере в незыблемость буржуазных устоев пришел страх. Роман Гоуэлса характеризует то состояние умов в США, о котором писал Ф. Энгельс Келли-Вишневецкой:

"Полгода тому назад никто ничего не подозревал, а теперь они сразу выступили такой организованной массой, что нагнали ужас на весь класс капиталистов"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXVII, стр. 564.)

Страх и ненависть рождают насилие. Буржуазный террор пугает Гоуэлса не менее, чем грозная сила рабочих. В событиях романа - расправе полиции с рабочими-стачечниками - отражено то, что за год-два до написания произведения с горечью было выражено писателем в частной переписке. В одном из писем 1887 года Гоуэлс так оценивает политическое значение террора буржуазной диктатуры:

"Историческая перспектива такова, что эта свободная республика убила пять человек за их убеждения"^*.

^* (Цит. по книге: V. W. Brooks, New England, p. 381.)

Через год у Гоуэлса рождается желание "обосновать все снова на действительном равенстве". В письме к Генри Джеймсу Гоуэлс пишет в 1888 году: "После пятидесяти лет оптимистического знакомства с "цивилизацией" и веры в ее способность все сделать справедливым я сейчас ненавижу ее и чувствую, что все пойдет по неправильному пути, если не обосновать все снова на действительном равенстве"^*.

^* (Цит. по книге: V. W. Brooks, New England, p. 382.)

Но вскоре Гоуэлс подберет свои потрепанные знамена и... утвердится на прежних либерально-буржуазных позициях: именно в 90-е и 900-е годы - время углубляющихся социальных противоречий в США - Гоуэлс сформирует вокруг себя группу последователей "нежной традиции", в своих статьях даст теоретическое обоснование принципам своей школы, напишет ряд романов и повестей, посвященных буржуазным утопиям на тему о совершенствовании общества.

События 1886-1887 годов способствовали более резкому выявлению общественно-политических взглядов американских писателей. Уже ничего нельзя было объяснить "кознями" европейских "анархистов" и влиянием "гнилой" европейской культуры. То, о чем писал Ибсен, Л. Толстой, Э. Золя, перестало быть только "европейскими проблемами". Американская литература оказалась вынужденной определять свое отношение к явлениям, от которых зависел ход дальнейшего развития общественной истории страны.

Значимость и остроту этого периода в жизни США отмечает Ф. Энгельс в письме к Келли-Вишневецкой в 1886 году, когда пишет: "последний буржуазный рай на земле быстро превращается в чистилище..."^*

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXVII, стр. 564.)

Если Гоуэлс, живо реагируя на общественно-политические события, пытался что-то противопоставить бешеному росту реакции (то ли "христианский социализм", то ли идеально "чистую" буржуазную демократию), то другой "бостонец" - Олдрич, автор назидательных романов для юношества,- оказался воинствующим реакционером. Для Олдрича борющийся пролетариат был "ленивыми канальями", которые пытаются организоваться; он призывал к кровавой расправе с ними и эти воззрения высказывал в своих рассказах.

Генри Джеймс, которому Гоуэлс изливал в письмах свое разочарование в американской "цивилизации", тоже не остался в "башне из слоновой кости" - внял призыву Гоуэлса обратиться к общественной проблематике и... стал писать антирабочие романы.

Безликий Уорнер, специализировавшийся до сих пор на книгах путешествий^*, пытаясь выразить свое отношение к жгучим общественно-политическим проблемам, принялся за социальный роман. В 1889 году вышла первая часть трилогии - "Небольшое путешествие по свету", направленная против американской плутократии. В ее сюжете есть отдаленное сходство с будущей "Трилогией желания" Теодора Драйзера. Но трактовка сюжета Уорнером - вялая, бесцветная. Его манера - объективистски-описательная. Без гнева и страсти, без обличения и негодования он рисует жизнь набобов, разоряющих тысячи людей. Свое осторожное осуждение автор дает лишь в слегка ироническом тоне повествования. Но тем не менее Уорнер разрабатывает злободневную общественную тему; его роман - антимонополистический, произведение, рожденное широким антитрестовским движением, захватывающим в стране самые разнообразные слои населения, - фермеров, рабочих, интеллигенцию. В романе Уорнера намечается одно интересное обобщение, которое в более яркой и сатирической форме проявится в рассказах Марка Твена 90-х годов: деньги губят хорошие нравственные задатки человека (развращение героини романа Маргарет де Бри).

^* (В результате путешествия в 1881-1882 гг. Ч. Уорнер издал книгу "Туда и обратно", описав Испанию и Марокко в экзотическо-романтическом духе. Но следует отметить, что в этой книге можно найти и зародыш антиколониальных настроений, которые созреют в американской литературе к концу века. В 1888 г. Уорнер издал книгу путешествий по США - Виргинии, Северной Каролине, Теннесси ("На коне").)

В 80-х годах в США происходит бурный рост социально-утопического романа. Объясняется это всеобщей заинтересованностью в том, как развязать гордиев узел общественных противоречий. "Рабочий вопрос" - самый актуальный, самый злободневный: о нем без устали толкуют газеты всех направлений, им полны все журналы, о нем говорят в рабочих клубах и пасторских проповедях, на эту тему идут дебаты в конгрессе и в частных домах. Журналисты и романисты пытаются заглянуть в близкое и далекое будущее и предложить свое решение вопроса.

Во второй половине 80-х годов и в 90-х годах в США появилось свыше пятидесяти утопических романов и повестей. В большинстве из них социальные проблемы никак не решены (но названы) или решены наивно, сумбурно, с характерной для США теоретической беспомощностью.

Ф. Энгельс в письме к Зорге (1892) так говорит о последствиях теоретической отсталости американцев:

"Они расплачиваются за это слепой верой во всякий философский и экономический вздор, религиозным сектантством и нелепыми экономическими экспериментами, а некоторые буржуазные клики нагревают себе на этом руки..."^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные письма, стр. 445.)

Многие утопические романы того времени представляли обычный американский литературный бизнес - беллетризованную рецептуру для буржуа на тему: как уберечься от народных "бунтов"?

Одной из немногих интересных книг в американской утопической литературе является роман Эдуарда Беллами (1850-1898) "Оглядываясь назад. 2000-1887", появившийся в 1887 году. О том, насколько велико было желание рядового американца заглянуть в будущее, которое должно быть лучше буржуазного настоящего, свидетельствует огромная популярность романа Беллами: в течение двух лет он выдержал в Америке триста изданий, был переведен на все европейские языки, вызвал опоры, уйму статей литературных критиков и экономистов и даже породил движение за практическое претворение в жизнь фантазий автора.

Беллами-публицист поддерживал интерес к своему роману тем, что идеи своего произведения пропагандировал в редактируемом им еженедельнике "Новая нация", написал продолжение своего нашумевшего романа, участвовал в литературных дискуссиях. Беллами побывал в Хартфорде у Марка Твена, много спорил с ним на волнующие обоих писателей социальные темы. По словам Гоуэлса, Марк Твен был "очарован" романом Беллами^*.

^* (W. D. Howels, My Mark Twain, p. 43.)

В романе "Оглядываясь назад" Беллами изобразил утопическую страну, в которой уже совершившимся фактом было то, за что американские рабочие и фермеры только начинали бороться: национализация промышленности и банков, уничтожение торгово-промышленных спекуляций. Романист описал общество, где нет нищеты и безработицы, где коллективное начало господствует над индивидуальным. Страстное чувство справедливости владеет автором. Самое подкупающее в романе - способность Беллами возвыситься над узостью частнособственнических интересов, проявить заботу о народном благе.

В начале романа Беллами создает выразительный аллегорический образ эксплуататорского устройства капиталистического мира.

По неровной и трудной дороге "большинство человечества" тащит исполинскую карету, внутри и сверху которой сидит "меньшинство" и цепко держится за свои места. Возницей является голод, он погоняет тех, кто в упряжке. Сидящие в дилижансе, повествует автор, "обращали ободряющие возгласы к труженикам, тянувшим постромки, призывали их к терпению и сулили им надежду на возможную награду в другом мире за суровость их судьбы, в то время как другие готовили мази и перевязки для раненых и искалеченных".

Это образное воплощение страданий эксплуатируемых, издевательского ханжества эксплуататоров необходимо автору для контраста: в романе он опишет сказочный мир совершенного общества, где уничтожена частная собственность.

Когда Ирвингу необходимо было показать разницу между общественным устройством бывших английских колоний в Америке и республиканским строем США, он заставил Рип Ван-Винкля заснуть волшебным сном на двадцать лет, чтобы в мгновенном и контрастном сопоставлении прошлого и настоящего в сознании одного и того же человека ярче оттенить новое. Беллами использует эту литературную традицию для противопоставления настоящего и будущего.

Герой его романа, молодой американец из богатой семьи, будучи загипнотизирован, просыпается через сто лет и видит новое американское общество. В нем нет ни денег, ни капиталистов, ни классового угнетения, ни религии, ни банков; нет нищеты, голода и болезней; труд в этом обществе обязателен для всех. Идея "благородства труда", уважения ко всякому труду настойчиво проводится автором. В идеальном мире Беллами нет войн, нет армий, нет преступников (преступления рассматриваются как выражение атавизма, и преступников лечат в больницах), нет жажды наживы, люди не лгут. Все образованны, гармонически развиты, любят искусство; технические усовершенствования в быту раскрепостили женщину, и она - равноправный и полезный член общества.

В утопическом государстве Беллами все граждане - "рабочие промышленной армии". До 21 года они учатся, до 45 лет работают, позже - занимаются науками, отдыхают. Выбор профессий происходит сообразно природным склонностям и вкусам.

Каким же путем все это достигнуто? Беллами не революционер. Переход от частнособственнического государства к государству, где средства производства становятся общественным достоянием, Беллами изображает как "естественный" ход экономического развития - без насильственных экспроприации и без революций. Он рассказывает о том, как "созрело общественное мнение" для этого преобразования, как его поддержала "вся масса нации", как "нация стала единственным монополистом в области производства".

Роман Беллами публицистичен. Легкий след любовно-сентиментального сюжета (Юлиан Вест - человек XIX века - полюбил Юдифь Лит - девушку из будущего века) едва заметен в произведении. В нем идут бесконечные споры и разговоры на общественные темы.

Беллами считает, что Америка конца XIX века накануне краха - "гибели цивилизации". Автор вкладывает в уста своему герою, проснувшемуся в 2000 году, такую фразу: "Могу только сказать, что в то время, когда я заснул, перспектива была такова, что я не удивился бы, увидев сегодня с верхушки нашего дома - вместо этого цветущего города - груду обугленных, истлевших и поросших мхом развалин".

Беллами хорошо понимает основную суть капиталистического способа производства - частное присвоение прибыли. Но, проанализировав взаимоотношения антагонистических сил-труда и капитала, выказав максимум сочувствия трудящимся людям, Беллами начинает повторять буржуазные домыслы о "красном терроре". Его герой выказывает неприкрытое недоброжелательство к "анархистам", которые "пытались терроризировать Америку и навязать ей свои идеи угрозами и насилием". Это - оценка стачек и забастовок 1886 года.

Беллами против частной собственности. Но он же и против активной борьбы рабочего класса. Стачки и забастовки для него - национальное бедствие, катастрофа, которую нужно предотвратить (каким путем - он не указывает).

Но, с другой стороны, вся общественная организация капиталистического общества кажется Беллами сумасшествием. Положение рабочих - "безумная трата человеческого труда", "экономическое бессилие настоящего века" и его "нравственное безобразие".

Беллами яростно негодует, апеллирует к чувствам, к разуму сограждан, но не понимает, что за "бессмыслием" капиталистов лежит защита права частной собственности. Поэтому его выстрелы иногда бьют мимо цели: например, когда он иронизирует по поводу "бессмысленности" существования армий.

Однако есть качественная разница между Беллами и Гоуэлсом. Если второго пугает растущая организованность рабочего класса, то первый считает ее недостаточной. "Четыре пятых человеческого труда растрачивается даром вследствие недостатка организованности и единодушия между рабочими",- утверждает Беллами.

Здесь, в этом важнейшем пункте, Беллами сходится с Марком Твеном, который, по словам Гоуэлса, мечтал о "светлом видении организованного труда как о единственной действительной помощи рабочим"^*.

^* (W. D. Но we lis, My Mark Twain, p. 43.)

Но Беллами не в состоянии представить какие-то более совершенные формы организации рабочих, кроме цеховых,- принцип, по которому в то время строились профсоюзные рабочие объединения США, ведущий к раздроблению сил пролетариата. Все, что выходило за рамки таких союзов, отбрасывается автором как нечто порочное. Беллами фактически отрицает политическую организацию рабочего класса. Доктор Лит, человек утопического общества, описывая процесс преобразования страны, говорит, что "красные" мешали устройству идеального мира: "они препятствовали, сколько могли, реформе; но наконец их речи так надоели народу, что все от них отвернулись... теперь достоверно известно, что они получали большие субсидии от противников реформы, чтобы пугать трусливых людей поджогами, разграблениями и взрывами".

В "историю будущего" Беллами слепо переносит клеветнические нападки американской буржуазной прессы на рабочих. Оставляя за ними право с помощью крепких экономических организаций сделать мир более разумным, Беллами не дает им возможности играть ведущую роль в политической жизни страны.

"Нет, рабочая партия никогда не могла бы создать что-либо грандиозное и на прочном основании", - категорически заявляет доктор Лит.

Мир, описанный Беллами, почти не имеет изъянов. Но пути к нему туманны, неясны. Это сказывается даже в деталях сюжета, в концовке романа. Герою романа Юлиану Весту, оказавшемуся в утопическом мире, снится сон, что он снова в Америке конца XIX века, что он ведет яростные политические споры на тему о "бессмыслии" экономической организации американского общества, но терпит фиаско: "ничем не может убедить эту толпу безумцев", буржуазное общество, к которому он сам принадлежит. Потрясенный, задыхающийся от слез и отчаяния... Вест снова просыпается в идеальном мире, где все совершенно.

Беллами твердо знает, что так жить дальше нельзя, он знает даже, как должно выглядеть новое общество. Но он ошибается в самом главном - кто должен перестроить мир. Бессильное отчаяние Веста-спорщика свидетельствует о том, что Беллами возлагал малые надежды на правящий класс США его времени. И тем не менее доктор Лит утверждает, что переустройство совершил не рабочий класс. Кто же? Беллами предпочитает совсем изъять из своего обихода понятие "класс" и выдвигает расплывчатое - "нация". Ведь "нация" не может бороться сама с собою, когда волею писателя упразднены классы.

И тем не менее, при всей противоречивости взглядов писателя, роман Беллами - значительное явление американской литературы 80-х годов.

Беллами нанес удар в самое сердце буржуазного общества: отверг частную собственность как организующий общественно-экономический принцип, подорвал веру в стойкость экономических законов капиталистической системы, лишив их будущего.

Роман Беллами "Равенство" (1889) является продолжением романа "Оглядываясь назад". Юлиан Вест, оставшийся жить среди людей 2000 года, продолжает сравнивать два века и вести длительные споры. Это произведение еще труднее назвать романом, нежели первое: в нем очень слабо намечены контуры художественного повествования. Это скорее трактат на политико-экономическую тему, облеченный в беллетризованную форму. В произведении есть главы, посвященные прибыли, перепроизводству, потреблению, теории Мальтуса, теме - американский фермер и машины.

Интересно, что Беллами вводит в сельскохозяйственный обиход своего идеального мира электроплуги; с помощью электроэнергии в стране круглый год выращиваются овощи. Человечество перестало употреблять в пищу мясо, - это считается каннибальством. Автор заставляет людей своей утопии заботиться о возрождении леса. Технические изобретения дают возможность человеку мгновенно перенестись в тот город и страну, в которую он пожелает. В обучении письму нет надобности: рукописи заменены фонограммами. Беллами уделяет большое внимание духовному и физическому облику будущего человека; создает обаятельный образ молодежи XX века - чистой, добросердечной, любознательной, физически развитой, образованной; описывает изменение сознания Юлиана Веста, собственника в прошлом, белоручки-рантье, пожелавшего трудиться в новом мире.

Американская действительность XIX века получает еще более резкую оценку, чем в первом романе. Юлиан Вест с ужасом вспоминает о "массовых убийствах рабочих", которые "совершались капиталистами с одной только целью наживы", оценивая тем самым преступления, содеянные в Чикаго в 1887 году. Труд в США XIX века Беллами называет "системой рабства", приводит потрясающие цифры ежегодных убийств и увечий рабочих на промышленных предприятиях США.

"Сколько лжи скрывалось в нашем так называемом народном правлении в Америке, сколько фальши!" - восклицает Юлиан Вест. Автор не вспоминает теперь о "кознях анархистов", о чем вел речь в первом романе, зато почти на каждой странице говорит об "алчности капиталистов", об "отчаянной нужде народа", о стране, которая превратилась в "настоящий ад".

В произведении ясно видны сдвиги, происшедшие в сознании автора; его политические оценки антибуржуазны, в них меньше осталось следов прежних иллюзий.

В роман "Равенство" включена замечательная "Сказка о воде" (ее рассказывает учитель, чтобы охарактеризовать школьникам взаимоотношения людей XIX века).

В простой, доходчивой, образной форме Беллами изображает процесс частного присвоения и его страшные последствия. Пользуясь чужим трудом, капиталисты заставляют трудящихся наполнять водою огромный бассейн, который считают своей собственностью, а затем эту же воду, принесенную людьми, выдают им по каплям, требуя взамен нового труда.

Сказка отличается логической ясностью, убедительностью и эмоциональной силой^*.

^* (Заслуживает внимания то обстоятельство, что "Сказку о воде" (не роман, а только "сказку") охотно печатали в России в период революции 1905 года (в легальных и нелегальных изданиях 1905 и 1906 гг.). Несколько раз издавалась она и в первые годы после Великой Октябрьской революции. В одном таком издании есть фразы-лозунги, которых нет в английском тексте "Сказки о воде", но которые были очень близки и нужны тогдашнему читателю молодой Советской страны; "капиталистический строй есть первоисточник всех бедствий", "стремитесь к такой организации труда, которая называется социалистическим или коммунистическим производством" (Э. Беллами, Водохранилище. Что представляет собою современный капиталистический строй, М. 1917). Идейное содержание сказки Беллами оправдывает подобные вставки и объясняет тот факт, почему "Сказка о воде" попала в разряд книг, пропагандировавшихся молодой социалистической республикой.)

Творчество Марка Твена вызревало в сложной общественно-политической и литературной среде, которая оказывала на него и прямое - непосредственное, и косвенное воздействие.

Изучение литературных явлений его времени дает убедительные доказательства тому, что талант Марка Твена тем и отличается от дарований его современников, что Твену - художнику-реалисту - удалось в гораздо большей степени проникнуть в сущность социальных явлений своего времени.

Хартфорд, где жил Твен, превращался в 70-80-х годах в город кипучей финансово-промышленной деятельности. В 70-х годах в Хартфорде обрабатывали кожи, шерсть, имелись фабрики водочных изделий; на предприятиях и в культурной жизни города быстро прививались технические новинки;^* в 80-х годах разрослись шелкопрядильные фабрики, появились инструментальные, машиностроительные, оружейные мастерские, продукция которых была известна всей стране. В Хартфорде насчитывалось свыше 880 крупных и мелких предприятий с 20 тысячами квалифицированных рабочих, чьими руками создавались станки, машины, оружие, инструменты.

^* (Первым телефоном в мире, проведенным в частный дом, был телефон, соединивший в 1878 г. квартиру Марка Твена с редакцией хартфордской газеты "Курант". Это было сделано по горячей инициативе Марка Твена, влюбленного в новинки техники.)

Марку Твену легко было нарисовать образ янки из романа "Янки при дворе короля Артура", взяв прототипом для него искусных хартфордских мастеров. Недаром янки умеет делать инструменты, оружие, провести телеграф, телефон, создать паровоз, пароход.

Завод Пратта и Уитни строил Марку Твену наборную машину, сконструированную Пейджем,- изобретение, которое субсидировал Твен. На этом заводе, где в 1889 году (время издания "Янки") было занято около тысячи рабочих, Твен часто бывал, восхищался "мудрыми" машинами и искусством рабочих. Знал он и другие предприятия Хартфорда: в 80-х годах он, страстно увлекавшийся техническими открытиями и новинками, финансировал изобретателей генератора, парового блока, морского телеграфа^*.

^* (Марк Твен затратил на паровой блок 32 тыс. долларов, на морской телеграф - 25 тыс. долларов, на наборную машину - 300 тыс. долларов. Кроме страсти к техническим изобретениям, им еще владело желание разбогатеть, но, подобно Бальзаку, будучи человеком непрактичным в такого рода делах, Твен умножал лишь свои долги, которые потом с большим трудом покрывал литературными гонорарами.)

Хартфорд был центром крупных финансовых корпораций, среди которых выделялся моргановский банк с широко разветвленной сетью дочерних обществ. В 80-х годах в Хартфорде было несколько десятков различных монополистических объединений, из них двадцать страховых компаний. Город превращался в центр "страхового бизнеса", вовлекавшего в орбиту своих действий всю страну.

Обширная торговля подписными изданиями превращала Хартфорд в центр издательского дела. В 80-х годах в городе имелось свыше тридцати издательств. Марк Твен в письме к Элиша Блиссу, издателю и президенту Американской издательской компании в Хартфорде, писал в январе 1870 года: "Издательское дело - поле битвы, простирающееся из конца в конец по всему огромному континенту, его агенты и лазутчики проникают в каждое селение и осаждают каждую деревню"^*.

^* ("Mark Twain's Letters", v. I, p. 169.)

Американская издательская компания (самое крупное издательство в стране) несколько лет печатала книги Марка Твена и так грабила его, что Твен, стремясь избавиться от кабалы, организовал собственную издательскую фирму, поставив во главе ее своего племянника Чарльза Уэбстера - такого же непрактичного человека, как и он сам.

Хартфорд жил интенсивной литературной жизнью задолго до появления в нем Марка Твена.

В городе имелось множество литературных клубов. Так в Вечернем клубе, основанном мужем Бичер-Стоу, Кальвином Стоу, Марк Твен часто читал свои произведения, которые обсуждались членами клуба. Здесь он выступил с рассказом "Факты, касающиеся последнего карнавала преступлений в Коннектикуте", с речью "Распущенность печати", с ранним вариантом "Что такое человек?" (1881).

Твен организовал Утренний клуб для молодежи, который просуществовал более двадцати лет; в нем устраивались лекции и дискуссии об искусстве, науке, литературе, медицине, религии. В середине 80-х годов им же было основано Броунингское общество, члены которого собирались в доме у Твена; писатель читал поэмы Броунинга и комментировал их. По собственному признанию Марка Твена, он тщательно готовился к этим выступлениям, тратил на каждое три-четыре дня. На эти чтения съезжались слушатели из Бостона, Нью-Хэвена, Фармингтона, Северного Манчестера, из Европы и других мест^*. Общество просуществовало свыше десятилетия. "Броунингские вечера" в доме Твена широко прославили писателя как тонкого ценителя поэзии, умеющего отметить малейшие оттенки, помогающие раскрытию поэтической идеи. Видимо, эти вечера были хорошей литературной школой для самого Твена.

^* (Молодой Редиард Киплинг, называвший себя в 80-х годах "бунтарем", восхищался смелостью ума и тонкостью литературных суждений Марка Твена. Ради того чтобы встретиться с "великим, богоподобным Клеменсом" (фраза Киплинга в письме к своему издателю Франку Доблдей), Киплинг проделал путешествие в четырнадцать тысяч миль - из Индии в США. Летом 1889 года писатели встретились в Элмайре, где Твен проводил каникулы.

Сам Твен в 1886 г. так говорил о своей наружности: "Двадцать четыре года тому назад я был необычайно красив... столь красив, что даже неодушевленные предметы останавливались поглазеть на меня, - например, железнодорожные паровозы или регулировщики уличного движения... В Сан-Франциско в дождливый сезон меня часто принимали за хорошую погоду".(Там же, стр. 11.))

Известны и такие факты из жизни "литературной колонии" Хартфорда, где жил Марк Твен, Бичер-Стоу, Уорнер, Твичел и др. В ноябре 1882 года Твичел приласил Твена на обед, на котором Гарриет Бичер-Стоу рассказывала "о днях борьбы против рабства".

Это становится особенно примечательным, если рядом поставить другой факт: в этом же году Марк Твен принялся за прерванную работу над романом "Приключения Гекльберри Финна", в центре которого стояла проблема рабства.

Политические воззрения людей, окружавших Марка Твена, были различны. Господствующей партией в штате Коннектикут была республиканская; к ней принадлежало большинство друзей Твена. Сам Твен считал себя "независимым". К "демократам" он относился отрицательно: говорил, что они "запятнали" себя защитой рабства в годы Гражданской войны и тем, что в послевоенное время равнодушно относились к судьбам иммигрантов и неквалифицированных рабочих.

Однако он отлично понимал, что обе буржуазные партии в равной мере несостоятельны. В письме к брату Ориону в марте 1875 года он говорит о моральной распущенности и продажности республиканцев и демократов, о том, что обе партии целиком заражены и прогнили.

К политическим воззрениям друзей Марк Твен относился терпимо. Он писал: "Мы свободно делили хлеб и соль гостеприимства и никогда не думали о таких вещах, как непрошеное вмешательство в политическую жизнь каждого из нас"^*. Но тактичность в обращении не мешала принципиальным спорам.

^* ("Mark Twain's Letters", v. I, p. 289.)

Твен со страстью и гневом писал о людях, которые голосуют вопреки собственным убеждениям (избирательная кампания 1884 г.), вступал в споры с Чарльзом Уорнером, который утверждал, что рабочим в США живется лучше, чем когда бы то ни было во всей истории человечества, недоверчиво относился к "теоретическому социализму" Гоуэлса. В среде Твена много спорили о реформах, которые улучшили бы положение рабочего класса. Джон Гукер, входивший в круг друзей Твена, писал в хартфордских газетах, что считает Карла Маркса "великим мыслителем", который "заложил основы принципов социализма, и они приведут к желанному путем эволюции, а не путем революции"^*.

^* (K. Andrews, Nook Farm, p. 134.)

Никто из друзей Твена не возвышался до признания революционной идеи, революционного метода переделки общества. Буржуазные литературоведы различных направлений считают, что и Марк Твен стоял на том же общественно-политическом уровне. Ван Уик Брукс утверждает, что "Марк Твен придерживался американского образа мыслей Гоуэлса"^*. Взаимоотношения Твена и Гоуэлса вызвали много споров, особенно после появления книги Брукса "Испытание Марка Твена" (1920), где Брукс изобразил Твена как жертву мещанских вкусов Оливии Клеменс (жены Твена) и "розового" Гоуэлса.

^* (V. W. Brooks, New England, p. 212.)

Спустя двадцать лет Карл Ван Дорен превратил Гоуэлса в "значительную критическую силу" для Твена, которая вела Твена от "фарсовости и крикливости к более прекрасному искусству вымысла"^*.

^* (С. Van Doren, The American Novel, p. 129.)

К этому времени и Брукс изменил свои взгляды на взаимоотношения Твена и Гоуэлса и стер разницу между ними. В книге "Новая Англия" (1940) Брукс приписывает Гоуэлсу "деликатный вкус"^* и лишь этим отличает его от Твена, "гениального импровизатора".

^* (V. W. Brooks, New England, p. 212.)

Многолетняя личная дружба Твена и Гоуэлса затемняла истинный характер взаимоотношений двух писателей. Буржуазные литературоведы, принижающие прогрессивный характер творчества Твена, охотно прикрепляют его к Гоуэлсу. На самом же деле здесь все обстоит гораздо сложнее.

Твен ценил в Гоуэлсе хорошего стилиста. В статье "Уильям Дин Гоуэлс" (1906) Марк Твен хвалит в его стиле "ясность, лаконичность, словесную точность"^*.

^* (Mark Twain, The Complete Works, v. XII, p. 228.)

"Точное слово" - вот что нравится Твену в языке Гоуэлса, и этому посвящена вся статья. В ней Твен выражает свое отвращение к стертым, заштампованным фразам, вроде "повторила Эвелина, разразившись слезами", "пробормотала Глэдис, зардевшись", "ответил Альфред, попыхивая сигарой", отмечает свежесть языка Гоуэлса и отсутствие литературных штампов.

Твен ни единым звуком не обмолвился о содержании произведений Гоуэлса, иронически отозвался о его юморе ("делает не больше шума, чем циркуляция крови") ^*.

^* (Mark Twain, The Complete Works, v. XII, p. 235.)

В создании характеров Твен отмечал уменье Гоуэлса показывать эмоции и побуждения ясными, "без анализирования всяких потрохов, лежащих вне характеров,- этим любит заниматься лишь Джордж Эллиот"^*. И хотя Джордж Эллиот никогда не была идеалом литературного мастерства для Марка Твена - по его собственному признанию она утомляла его "до смерти" именно тем, что была "мелочным аналитиком", - обращает на себя внимание то обстоятельство, что сам Марк Твен никогда не создавал рафинированных характеров, "без потрохов", то есть вынутыми из реального окружения и влияния этого окружения на них. Фактически "похвала" Гоуэлсу подчеркивала качественную разницу между реалистическим стилем Марка Твена и "нежной" манерой Гоуэлса.

^* (Цит. по книге: G.Bellamy, Mark Twain as a Literary Artist, p. 44.)

Художественная практика Марка Твена шла в стороне от путей Гоуэлса и Джордж Эллиот. Герои рассказов и романов Твена всегда бывают даны в конкретной, реальной обстановке, в движении - это самая типичная их черта, характеризующая стремительный, динамичный ритм американской жизни XIX века. У Гоуэлса же (за редким исключением) действие протекает в спокойном темпе, даже драматические ситуации выглядят идиллическими. О нем острили, что в его романах Ромео спокойно женится на Джульетте, а Гамлет делает Офелию королевой.

О том, с каким презрением относился Твен к стилю "нежной традиции" и изданиям этой школки, свидетельствует одна из его шуток: испытывая денежные штруднения, он однажды долго высчитывал, на чем можно сэкономить в домашних расходах. И "нашел": нужно отказываться от подписки на "Харперс мэгезин" и начать покупать более дешевую туалетную бумагу (журнал возглавлял У. Д. Гоуэлс).

Различие литературных вкусов Марка Твена и Гоуэлса также свидетельствует о том, как далеки были эти писатели друг от друга. Гоуэлс покровительствовал Генри Джеймсу, расхваливал романы Джейн Остин. Твен "проклинал небеса Джона Беньяна", когда ему приходилось читать романы Генри Джеймса: заумный язык Джеймса его раздражал; Джейн Остин, которую Гоуэлс ценил как выдающегося английского стилиста, Твен считал преступницей, заслуживающей злой смерти ("чертовски жалко, что ей позволили умереть естественной смертью",- говорил он друзьям). Твен ненавидел "прибранный" мирок сусального мещанства в романах Джейн Остин, ханжескую добродетель ее героев ("я чувствую, как страж раскрывает передо мной ворота в царство небесное",- иронизировал Твен, читая ее произведения). Дидактизм Остин был Твену нестерпим настолько, что он не хотел бы читать ее романы "даже за плату"^* и считал, что "каждая хорошая, библиотека должна начать с того, чтобы выбросить Джейн Остин"^**.

^* ("Mark Twain's Letters", v. II, p. 830.)

^** (См. John Macy, The Spirit of American Literature, p. 265.)

Будучи редактором больших литературных журналов, Гоуэлс активно пропагандировал рассказы, очерки, книги Марка Твена: на каждую написанную Марком Твеном книгу появлялась хвалебная статья Гоуэлса в редактируемых им журналах (причем похвалы касались чаще всего несущественных сторон творчества Марка Твена). Гоуэлс вводил Марка Твена в бостонские литературные круги (где Твен оставался чужаком). Как редактор Гоуэлс педантично и старательно втискивал стиль "буйного юмориста тихоокеанских склонов" в прокрустово ложе буржуазной "благонамеренной" литературы, внушал Твену, что тот велик в "глубине комического" (не больше), и недооценивал политическую силу его произведений.

Забавна одна черточка во взаимоотношениях двух друзей: с течением времени суждения Гоуэлса стали для Твена прелюдией того, как встретит буржуазная критика его новое произведение. Но так держал себя зрелый Твен. В юности он больше считался с мнением Гоуэлса, но слепо никогда не шел за ним. Буржуазные литературоведы любят ссылаться на одно письмо Твена к Гоуэлсу, которое якобы свидетельствует, что Твен целиком зависел от своего друга. Так ли это? Переписка между писателями относится к периоду издания "Приключений Тома Сойера".

"Это наилучшая детская история, которую я когда-либо читал",- писал Гоуэлс Твену^*. При чтении рукописи романа Гоуэлс испещрил ее своими пометками. Вот как к ним отнесся Твен:

^* ("Mark Twain's Letters", v. I, p. 266.)

"Хартфорд, 18 января 1876 года.

...Не было еще на свете человека, столь признательного другому, как я вам позавчера, когда я принялся за утомительную и противную работу по окончательной проверке "Тома Сойера" и нашел, раскрыв рукопись, ваши карандашные пометки, испещрившие ее всю. Это было великолепно и облегчило всю работу... Я уменьшил мальчишечью драку до размеров краткого параграфа, я окончательно решил сократить речь в воскресной школе, сведя ее к первым двум фразам, не оставив никакой сатиры, потому что книга предназначалась для мальчиков и девочек, и смягчал всякие непристойности до тех пор, пока не решил, что они не могут задеть"^*

^* ("Mark Twain's Letters", p. 272.)

И дальше в этом письме есть интересный абзац. Твен столь старательно вычищает из детской книги всякие вольности, что начинает беспокоиться даже по поводу тех выражений, которые его придирчивые редакторы не заметили. Например, его заботит выражение Гека в рассказе о рьяности вдовы и ее слуг, которые желают сделать из него приличного мальчика: "и они причесывали меня до черта".

"Когда я читал это мистрис Клеменс, - продолжает Твен,- она не сделала никакого замечания, в другое время я нашел случай прочесть эту главу ее тете и ее матери (обе, как говорится, верноподданные царства небесного), и они это пропустили. Я был рад, потому что это самая естественная фраза в мире в устах мальчика (а он имеет некоторые привилегии слова в книге); затем я видел, что и вы пропустили это, не протестуя; и я рад, рад и боюсь: может быть, вы недоглядели? А? Пристойно ли это? С тех пор как книга, по вашему и общему признанию, предназначается для мальчиков и девочек, это ругательное слово немного меня беспокоит"^*.

^* ("Mark Twain's Letters", p. 273.)

Гоуэлс ответил, что фразы Гека он не заметил: она прозвучала привычно для его "западного" уха, но что в романе ругательства необязательны. Твен изменил фразу на "они причесывали меня до ужаса".

Письмо Твена весьма показательно. Оно свидетельствует о том, что Твен соглашался с Гоуэлсом тогда, когда суждения Гоуэлса совпадали с его собственными.

Марк Твен готов был терпеть даже старух богомолок в роли редакторов "Тома Сойера", отнестись к своему тексту более придирчиво, чем Гоуэлс, только потому, что с педагогической точки зрения рукопись требовала исправлений. Нельзя засорять детскую книгу ругательствами или преподносить детям непонятную сатирическую речь. Руководясь этими соображениями, Марк Твен позволял Гоуэлсу исправлять в гранках роман "Принц и нищий",- те места, которые были "слишком крепким молоком для детей".

Однако Твен далеко не всегда считался с Гоуэлсом, и в письмах последнего порою звучит плохо скрываемое раздражение по поводу того, что Твен часто упорно отстаивает свои красочные и выразительные словечки.

Причастность жены Твена Оливии Клеменс к его литературному труду вызывала много разноречивых мнений и даже споров у американских литературоведов. Некоторые из них (например, Брукс, Вагенкехт, Э. Синклер) делали из этого литературную проблему. В свете того, что нами уже сказано о взаимоотношениях Твена и Гоуэлса, роль Оливии Клеменс не следует преувеличивать: она незначительна. Привычка проверять на слушателе написанное, прежде чем напечатать, сложилась у Твена в начале его литературной деятельности. Перед тем как напечатать, Твен читал "Простаков" миссис Фербенкс, "Закаленные" до напечатания были одобрены Джо Гудменом, рукопись "Янки" была дана на прочтение Стедману. Гоуэлс также был бессменным "литературным советником" Твена. Оливия Клеменс не была редактором Марка Твена, но всегда была его слушательницей.

Характеристика твеновского окружения была бы неполной, если бы не было сказано о тяжком гнете "миссис Гренди" - буржуазного общественного мнения, которое было таким же тираническим в Хартфорде, как и во всей стране^*. О силе этого пресса свидетельствует вся история жизни Марка Твена. На борьбу с "нацией лилипутов" - так называл он американское мещанство - он тратил много душевных сил и не всегда выходил из нее победителем. Смысл его многолетней повседневной борьбы сводился к тому, чтобы отстоять свое право говорить правду в литературе, создавать реалистические произведения.

^* (Безбожник Твен вынужден был регулярно ходить в церковь, хотя отправлялся он туда со стонами и проклятиями. "Это убивает меня", - говорил он и утверждал, что "церковное пение ничего не напоминает, кроме кресла дантиста" ("Mark Twain's Notebook", p. 130).)

Именно этой главной целью можно объяснить упорные поиски новых литературных форм (романа-сказки, фантастического романа), характерных для второго периода творчества Марка Твена.