Глава VI. Жанна и архангел Михаил

В детстве, вплоть до четырнадцати лет, Жанна была самой беззаботной и резвой девчонкой в деревне, - она ходила вприпрыжку и очень заразительно смеялась. Ее веселый нрав, сердечная доброта и приветливость завоевали ей всеобщую любовь. Она всегда была пламенной патриоткой, и вести с войны иной раз омрачали ее веселость и исторгали у нее слезы; однако, пережив такие минуты, она опять становилась прежней веселой резвушкой.

Но вот уже полтора года она была постоянно задумчива - не то чтобы уныла, скорее рассеянна и молчалива. Она носила Францию в своем сердце, и бремя оказалось нелегким. Я знал, что ее печалит, но другие считали ее задумчивость религиозным экстазом, ибо она не делилась ни с кем своими мыслями и лишь отчасти - со мной; поэтому я лучше других знал, о чем она неустанно думает. Мне часто казалось, что у нее есть какая-то тайна - тайна, которую она хранит от всех и даже от меня. Это приходило мне в голову потому, что она иногда останавливалась на полуслове и заговаривала о другом, когда была, казалось, готова нечто открыть. Мне предстояло узнать ее тайну, но несколько позже.

Наутро после описанной мною беседы мы были с нею в лугах и, по обыкновению, говорили о Франции. Ради Жанны я всегда говорил бодро, хотя это было притворством - ведь теперь уж для Франции не оставалось ни малейшей надежды. Но лгать перед ней было так трудно, так было стыдно обманывать эту чистую душу, не ведавшую обмана и не подозревавшую его в других, что я решил отныне говорить по-другому и больше не оскорблять ее ложью. И вот я повел свою новую линию - откровенности (но при этом все-таки немного соврал, - ведь привычка есть привычка, и ее не выкинешь сразу за окошко; хорошо, если удается медленно согнать ее по ступенькам).

- Знаешь, Жанна, я много раздумывал прошлой ночью и понял, что мы ошибались: дело Франции проиграно; оно было проиграно еще при Азенкуре, а теперь оно и вовсе безнадежно.

Говоря так, я не глядел ей в глаза. Этого никто бы не смог. Было стыдно так грубо наносить ей удар и убивать в ней надежду, ничем не смягчая жестоких слов. Но когда они были произнесены и моя совесть освободилась от тяжкого бремени, я взглянул на нее, чтобы увидеть действие этих слов.

Я не увидел того, что ожидал. В ее задумчивых глазах было некоторое удивление - и только. Она сказала, по обыкновению, спокойно и просто:

- Безнадежно? Скажи, почему ты так думаешь?

Бывает, что вы боитесь причинить боль милому вам существу, но с радостью видите, что бояться-то было нечего. Я почувствовал облегчение: теперь с ней можно было говорить не таясь и не смущаясь. И я начал:

- Мы - патриоты, и нам хотелось бы тешить себя надеждами, но не лучше ли взглянуть в глаза фактам? О чем же говорят факты? Они ясны, как цифры в торговой книге. Стоит подвести итог, и мы увидим, что франция обанкротилась; половина ее владений уже находится в руках английского шерифа, а другая половина - ничья, если не считать разбойничьих шаек, которые никого не признают над собой. Наш король со своими любимцами и шутами постыдно бездействует и живет в бедности на задворках, но и там не имеет власти; у него нет ни гроша денег, ни единого отряда солдат; он не сражается и даже не помышляет об этом; он не думает сопротивляться, он думает только об одном: как бы все бросить, зашвырнуть свою корону в помойную яму и бежать в Шотландию. Вот они - факты. Верно я говорю?

- Да, все это верно.

- Тогда остается только сделать, как я сказал: подытожить их все, и ты увидишь, что из них следует.

Она спросила обычным ровным тоном:

- Что же следует? Что дело Франции проиграно?

- Конечно. Раз таковы факты, тут и сомневаться нечего.

- Как можешь ты так говорить? И как можешь так думать?

- А как же думать иначе, раз именно так обстоит дело? Неужели при таких очевидных доказательствах ты можешь сохранять хоть малейшую надежду?

- Не только надежду, но гораздо больше: уверенность! Франция вернет себе свободу и отстоит ее. Не сомневайся в этом.

Я решил, что ее ум на этот раз утратил обычную ясность, - иначе она увидела бы, что приведенные мной факты могут означать только одно. Может быть, попытаться изложить их еще раз? И я сказал:

- Жанна, твое сердце боготворит Францию и поэтому обманывает твой разум. Ты не понимаешь, как обстоит дело. Дай я тебе все начерчу палкой на земле. Смотри, вот это - примерные границы Франции. Посередине, с востока на запад, я провожу линию - это река.

- Да, Луара.

- Вся северная половина страны находится в руках англичан.

- Да.

- А южная половина по сути дела - ничья. Наш король признал это, раз он собирается бросить нас и бежать в чужие земли. У Англии здесь армия, она не встречает отпора; стоит ей захотеть, и она завладеет всем. По правде говоря, для нас потеряна уже вся Франция. Ее нет, она не существует. То, что было некогда Францией, стало британской провинцией. Так это или не так?

Ее тихий голос дрогнул, но она отчетливо выговорила:

- Да, это так.

- Вот видишь! Для полного итога я добавлю еще только одно: была ли у нас за все это время хоть одна победа? Шотландские полки несколько лет назад выиграли одно-два незначительных сражения под французским знаменем, - но я спрашиваю о французах. Двенадцать лет назад, при Азенкуре, восемь тысяч англичан почти полностью уничтожили шестьдесят тысяч французов; с той поры французская доблесть умерла. Сейчас принято говорить, что довольно пяти английских солдат, чтобы обратить в бегство пятьдесят французов.

- Увы! И это тоже верно.

- Так не пора ли проститься с надеждами?

Уж теперь-то она все поняла, думал я; сейчас ей все стало ясно, и она сама скажет, что надеяться действительно не на что. Но я ошибся. Меня ожидало разочарование. Она сказала уверенно:

- Франция воспрянет. Вот увидишь.

- Воспрянет? Да ведь англичане наседают со всех сторон.

- Она сбросит англичан и растопчет их. - Это было сказано с воодушевлением.

- Без солдат?

- Они соберутся на зов барабанов. Соберутся и пойдут!

- Куда? В отступление, как привыкли.

- Нет, вперед - только вперед! Вот усидишь.

- А наш нищий король?

- Он взойдет на свой трон и будет царствовать

- От твоих слов прямо голова кружится. Мне самому хотелось бы верить, что, скажем, лет через тридцать мы сбросим английское иго и Франция вновь станет суверенным королевством.

- Для этого не понадобится и двух лет.

- Возможно ли? Кто же свершит эти чудеса?

- Господь.

Она благоговейно понизила голос, но он прозвучал ясно и звонко.

Откуда взялись у нее эти странные мысли? Этот вопрос занимал меня несколько дней. Конечно, я прежде всего подумал, что она повредилась в уме. Как можно было иначе толковать ее слова? Постоянная печаль о бедствиях родины помрачила ее ясный ум и заполонила его призрачными видениями - вот откуда у нее все это.

Я стал наблюдать за ней, проверяя свои подозрения, но они не подтвердились. Взор ее был ясен, поведение спокойно, речь разумна; как и прежде, это была самая ясная голова во всей деревне. Она по-прежнему думала о других, заботилась о других и приносила себя в жертву ради других. Она по-прежнему ходила за больными, помогала бедным, всегда готова была отдать страннику свою постель, а сама лечь на полу. Тут была какая-то тайна, но ключ к ней надо было искать не в безумии. Это скоро стало мне ясно.

Наконец ключ сам попал ко мне в руки, и вот как это случилось. То, что я расскажу, известно теперь всему свету, но вам еще не приходилось слышать об этом от очевидца.

Однажды - это было 15 мая 1428 года - я спустился с холма на опушку дубовой рощи и хотел уже выйти на травянистую поляну, где рос Волшебный Бук, но, выглянув из-за деревьев, отступил назад и притаился в листве. Я увидел Жанну и захотел шутки ради напугать ее. Не думал я, что моя глупая ребяческая шалость переплетется с событиями, увековеченными в истории и в песнях народа.

День был облачный, и вся поляна вокруг дерева была в густой тени. Жанна сидела на толстых, узловатых корнях бука, которые образовали подобие кресла. Руки ее были сложены на коленях, голова склонена, и вся ее поза выражала глубокую задумчивость; казалось, она унеслась куда-то далеко. Вдруг я увидел нечто необычайное: по траве к дереву медленно скользило белое сияние. Оно имело очертания исполинской крылатой фигуры, и белизна его была непохожа ни на какую другую белизну, известную нам, разве только на белый блеск молнии; но даже молния не могла равняться с ним яркостью; на молнию можно смотреть, а этот свет был так ослепителен, что на глазах у меня выступили слезы. Я обнажил голову, понимая, что нахожусь в присутствии чего-то неземного. У меня захватило дух от благоговейного ужаса.

Тут случилось еще одно чудо: в лесу до этого стояла тишина, какая наступает с приближением грозовой тучи, когда все живое пугливо смолкает. А сейчас птичий хор вдруг залился такими ликующими трелями, что было ясно: он поет хвалу божеству. При первых звуках этого хора Жанна бросилась на колени, склонила голову и сложила руки на груди.

А между тем ей сияние еще не могло быть видно. Как же она узнала о нем? по пению птиц? Так мне показалось. Значит, видение являлось ей уже не впервые? Да, очевидно это было так.

Сияние медленно приблизилось к Жанне, достигло ее и окружило несказанным великолепием. В этом неземном блеске лицо ее, прежде прекрасное лишь земною красотой, чудесно преобразилось. Озаренное дивным сиянием, ее грубое крестьянское платье стало подобно облачению небесных, ангелов, как мы видим их в воображении и в снах, на ступенях божьего престола.

Вот она поднялась с колен и стояла, все еще склонив голову и сплетя пальцы опущенных рук; вся пронизанная дивным светом, но, как видно, не сознавая этого, она к чему-то прислушивалась; а я ничего не слышал. Немного спустя она подняла голову, словно глядя в лицо кому-то исполинского роста, с мольбой воздела руки и заговорила. Я услышал, как она сказала:

- Ведь я так еще молода! Как мне оставить мать и родимый дом и идти на такое великое дело? Сумею ли я говорить с воинами и стать их соратником? Они будут оскорблять и презирать меня. Как я поведу войско в бой? Ведь я девушка, неискушенная в науке войны; я не владею оружием, не умею сесть на коня... Но если такова воля божья...

Голос ее прервался рыданиями, и я ничего больше не расслышал. Тут я очнулся. Я понял, что нечаянно подглядел великое таинство, и решил, что меня постигнет за это божья кара. В испуге я углубился дальше в лес. Там я сделал на дереве зарубку, говоря себе, что это скорее всего только сон. Я решил прийти снова, когда наверняка буду знать, что не сплю, и если зарубка окажется там - значит, это был не сон.